– Ты исказил печати. Ты рисковал, поставил мир на грань гибели. Рассказчики Тайн…
– Первый закон – парадокс. Каждый раз, когда ты что-то меняешь, ты касаешься нижнего мира, а это всегда рискованно. Если я и перешел черту, то только на определенной шкале. Мир в безопасности, не так ли? Я не намерен просить прощения за размах своих устремлений.
– В ямах хоронят сотни людей… мужчин, женщин, детей. Как в Аулкусе. Этот недуг – он из-за того, что мы сделали. В этом размах твоих устремлений? В размерах могил?
Байяз пренебрежительно мотнул головой.
– Нежелательный побочный эффект. Цена победы, боюсь, всегда одинакова – что в Старые времена, что сейчас, и так же будет и впредь. – Он поглядел на нее с угрозой. С вызовом. – А даже если я и нарушил Первый закон, что с того? Кто посмеет меня судить? Освободишь из тьмы Толомею, чтобы она свидетельствовала против меня? Отыщешь Захаруса, чтобы он выдвинул обвинения? Притащишь с края света Конейл, чтобы она вынесла вердикт? Или вернешь Иувина из страны мертвых, чтобы огласить приговор? Вряд ли. Я – первый из магов. Я – последний из судей, и мой вердикт… Я поступил справедливо.
– Ты? Нет.
– Да, Ферро. У кого сила, тот и праведен, тот и вершит справедливость. Это мой первый и последний закон. Единственный закон, который я признаю.
– Захарус меня предупреждал, – прошептала она, вспоминая бесконечную степь, старика с безумным взором, птиц, кружащих над головой. – Он советовал мне бежать, не останавливаясь. Зря я его не послушала.
– Ха! Захарус – самодовольный надутый бурдюк! – фыркнул Байяз. – Может, конечно, и зря ты к нему не прислушалась, но теперь уже поздно. Ты хотела утолить свою ярость – и ты ее утолила, не надо притворяться, будто тебя обманули. Ты знала, что нам предстояло вступить на темную тропу.
Она сжала ледяные пальцы в кулак.
– Я не ожидала… такого.
– Чего же ты ожидала? Должен признаться, я считал, что ты сильнее. Знаешь, давай оставим пустые умствования тем, у кого времени много, оттого что счеты сводить не с кем. Вина? Сожаления? Рассуждения о справедливости? Я словно говорю с Джезалем, нашим великим монархом. – Он повернулся к двери. – Тебе стоит быть неподалеку. Возможно, со временем Кхалюль пришлет кого-нибудь еще, вот тогда мне снова понадобятся твои таланты.
– А до тех пор что мне делать? Сидеть тут в обществе теней?
– Вспомни, как улыбаться, Ферро. – Байяз одарил ее белозубой улыбкой. – Свое отмщение ты получила.
Вокруг нее метался ветер, полный теней. Она стояла на коленях в одном конце гудящей воронки, взметнувшейся до самого неба. Мир стал тонким и хрупким, словно лист стекла, готовый расколоться. Под ним простиралась бездна, наполненная голосами.
– Впусти нас…
– Нет! – Она дернулась, высвободилась и встала на пол у кровати. Ныли напряженные мускулы. Драться было не с кем. Очередной сон.
Она сама виновата – засыпàть нельзя.
Лунный луч протянулся к ней по полу. В полураскрытое окно ворвался холодный ночной ветерок, высушил пот на разгоряченной коже. Она подошла к окну, угрюмо закрыла створку ставня, задвинула засов и повернулась.
В густых тенях у двери кто-то стоял. Однорукий, в лохмотьях. На теле чудом держатся обломки лат – обшарпанные, исцарапанные, покрытые вмятинами и пробоинами. Вместо лица – пыльное месиво, ободранная кожа висит обрывками, открывая белую кость. Ферро узнала его.
Мамун.
– Мы снова встретились, демонова кровь, – прошелестел сухой голос.
– Это сон, – прошипела она.
– Об этом ты можешь только мечтать, – прошептал он и вмиг пересек комнату. Цепкие пальцы сомкнулись на ее горле. – Я очень проголодался, пока откапывал себя из-под руин. Из твоей плоти я сотворю себе новую руку и уничтожу ею Байяза. Отомщу за великого Иувина. Пророк это предсказал, и я воплощу предсказанное в жизнь. – Он с легкостью поднял ее и прижал к стене. Ферро беспомощно колотила пятками по деревянной обшивке.
Рука сдавила шею. Ее грудь вздымалась, но воздух не попадал в легкие. Она царапала ногтями твердые – будто железные или каменные – пальцы, сдавившие ей горло петлей палача. Пыталась извернуться, пиналась и отпихивала противника. Он не сдвинулся ни на волосок. Она вцепилась в его изувеченное лицо, рванула прореху на щеке, расковыряла пыльную плоть, но Мамун даже не моргнул. Комнату охватил холод.
– Молись, дитя, – прошептал едок сквозь разбитые зубы. – И уповай на милость Божию.