Перья

Реймонд Карвер Перья

Этот мой друг с работы, Бад, пригласил нас с Фрэн к себе в гости. С его женой я знаком не был, а он не был знаком с Фрэн. В этом смысле мы были на равных. Но мькго с Бадом дружили. Еще я знал, что у Бада ребенок. Ребенку было, наверное, месяцев восемь, когда Бад нас пригласил. И куда улетели эти восемь месяцев? Куда, черт возьми, вообще уходит время? Я прекрасно помню тот день, когда Бад явился на работу с коробкой сигар. И раздавал их всем в кафетерии. Сигары были неважнецкие, марки «Голландские Мастера». Зато на каждой была красная наклейка и обертка с надписью: «У НАС МАЛЬЧИК!» Я сигары не курю, но одну все равно взял.

— Возьми парочку, — сказал Бад и тряхнул коробку. — Я тоже не люблю сигар. Это она придумала.

Он имел в виду свою жену. Оллу.

Мы с женой Бада никогда не виделись, хотя однажды я говорил с ней по телефону. Дело было в субботу, в середине дня, и я не знал, чем заняться. Тогда я позвонил Баду спросить, придумал ли он, чем заняться. Трубку сняла женщина, она сказала: «Алло?». Меня заклинило, я не мог вспомнить, как ее зовут. Жена Бада. Бад тысячу раз называл при мне ее имя. Но оно влетало в одно ухо и вылетало в другое. «Алло!» — повторила женщина. У них там был включен телевизор. Потом женщина спросила: «Кто это?». И я услышал, как закричал ребенок. «Бад!» — позвала женщина. «Что?» — сказал ей Бад. А я все не мог вспомнить ее имя. И просто повесил трубку. Когда мы увиделись с Бадом на работе, черта с два я признался ему, что звонил. Зато я так повернул разговор, чтобы он упомянул ее имя. «Олла» — сказал он. «Олла», — сказал я себе. Олла.

— Ничего особенного мы не планируем, — сказал Бад. Мы сидели в кафетерии и пили кофе. — Нас будет всего четверо. Ты с твоей и мы с Оллой. Всё по-простому. Приезжайте часам к семи. В шесть она кормит. Потом уложит ребенка, и мы спокойно поужинаем. Найти нас довольно сложно. Вот карта.

Он протянул мне листок бумаги, где были нарисованы все крупные и мелкие дороги, проселки и все прочее, и стрелки с указаниями сторон горизонта. Его дом был отмечен большим крестом.

Я сказал:

— Мы с удовольствием.

Но Фрэн не очень обрадовалась. Вечером, у телевизора, я спросил, стоит ли нам взять что-нибудь с собой к Баду.

— Например, что? — осведомилась Фрэн. — Он просил что-нибудь привезти? Мне-то откуда знать?

— Понятия не имею.

Она пожала плечами и соответствующе на меня посмотрела. Она и раньше слышала от меня про Бада. Но знакома с ним не была и не очень-то рвалась знакомиться.

— Можем взять вина, — сказала она. — Как знаешь. Наверное, стоит взять бутылку вина.

Она покачала головой. Длинные волосы разлетелись по плечам. «Зачем нам кто-то еще? — казалось, говорила она. — Нам и вдвоем хорошо».

— Иди ко мне, — позвал я.

Она придвинулась поближе, чтобы я мог обнять ее. Фрэн — как большой высокий бокал с водой. Эти ее светлые волосы, струящиеся по спине. Я взял прядку и понюхал. Я запустил руку в ее волосы. Фрэн не отодвинулась. Я уткнулся лицом в ее волосы и еще крепче прижал к себе.

Иногда, когда волосы ей мешают, она собирает их и перебрасывает за плечо. Они ее раздражают.

— Чертова грива, — говорит она. — Одна с ней морока.

Фрэн работает в молочном магазине и на работе волосы подбирает. Каждый вечер ей приходится их мыть и долго потом расчесывать, пока мы сидим у телевизора. Время от времени она грозится, что отрежет их. Но я думаю, что это вряд ли. Она знает, как они мне нравятся. Знает, как я над ними трясусь. Я ей часто говорю, что из-за волос в нее и влюбился. Я говорю, что, если она их отрежет, я могу ее разлюбить. Иногда я называю ее «шведкой». Она могла бы сойти за шведку. Эти наши вечера вдвоем, когда она расчесывала волосы и мы вместе вслух загадывали желания. Что у нас будет новая машина, такое вот было желание. Что мы сможем на пару недель съездить в Канаду. Чего мы никогда не загадывали — чтобы у нас были дети. Детей у нас не было, потому что мы не хотели детей. Может, когда-нибудь потом, говорили мы друг дружке. Но тогда мы с этим не спешили. Считали, что нам некуда спешить. Иногда по вечерам мы ходили в кино. Чаще проводили вечера дома у телевизора. Бывало, что Фрэн что-нибудь для меня пекла, и потом мы всё съедали в один присест.

— Может, они не пьют вина, — сказал я.

— Всё равно, давай возьмем вина, — настаивала Фрэн. — Если они не пьют, сами выпьем.

— Белого или красного? — спросил я.

— И чего-нибудь сладкого, — продолжала она, будто не слыша. — Хотя мне, в принципе, все равно. Это твоя затея. И давай только без всякой суеты, а то я вообще не пойду. Я могу испечь малиновый рулет. Или кексы.

— У них будет что-нибудь на сладкое, — сказал я. — Кто ж зовет друзей на ужин, не позаботившись о сладком.

— Подадут какой-нибудь рисовый пудинг. Или желе из пакетиков. Что-нибудь такое, что мы не едим. Я ж его жену в глаза не видела. Откуда нам знать, что она приготовит? Вдруг желе из пакетиков?

Фрэн покачала головой. Я пожал плечами. Но вообще-то она была права.

— Эти сигары, которые он тебе подарил сто лет назад. Возьми их, — предложила она. — Тогда, как поедим, вы с ним пойдете в гостиную курить сигары и пить портвейн, или что там пьют те, кого в кино показывают.

— Ладно, поедем так, — согласился я.

Фрэн сказала:

— Давай возьмем с собой моего хлеба.

Бад и Олла жили милях в двадцати от города. Мы уж три года здесь, но ведь ни разу, черт побери, ни Фрэн, ни я не выбирались за город. Здорово было ехать по извилистым проселкам. Спускался вечер, тихий и теплый, а вокруг поля, железные изгороди, коровы чинно шагали к старым сараям. Мы видели на заборах дроздов с красными метинами на крыльях, а еще голубей, которые кружили над амбарами. Были там сады и прочая зелень, цвели полевые цветы, маленькие домики стояли в некотором отдалении от дороги. Я сказал:

— Вот бы и нам пожить в таком домике.

Я это сказал не всерьез, так, еще одно ничего не значащее желание. Фрэн не ответила. Она изучала карту, которую дал мне Бад. Мы добрались до обозначенного на карте перекрестка. Повернули, как и было велено, направо и проехали в точности три и три десятых мили. Слева от дороги я увидел кукурузное поле, почтовый ящик и посыпанную гравием подъездную дорожку. В конце дорожки, за деревьями, стоял дом с верандочкой. На доме была труба. Но, поскольку было лето, никакого дыма из нее не шло. И все равно все выглядело очень даже мило, и я сказал об этом Фрэн.

— Глушь страшная, — отозвалась она.

Я свернул на подъездную дорожку. С обеих сторон стеной стояла кукуруза. Она вымахала выше машины. Я слышал, как хрустит под колесами гравий. Ближе к дому мы увидели садик, а в нем ползучие стебли, с которых свисали зеленые штуковины размером с бейсбольный мяч.

— Это что такое? — удивился я.

— Мне почем знать? — огрызнулась Фрэн. — Может, тыквы, а вообще понятия не имею.

— Слушай, Фрэн, — сказал я, — не заводись.

Она не ответила, только поджала нижнюю губу.

Когда подъезжали к дому, выключила радио.

Перед домом стояли детские качели, на веранд очке валялись игрушки. Я подъехал вплотную и заглушил двигатель. И вдруг мы услышали этот жуткий вопль. Понятное дело, в доме был ребенок, но вряд ли ребенок мог кричать так громко.

— Что это? — спросила Фрэн.

И тут какая-то птица, здоровенная, размером с грифа, тяжело снялась с дерева и плюхнулась прямо перед машиной. Встряхнулась. Потом, выгнув длинную шею уставилась на нас.

— Чертовщина какая-то, — сказал я.

Сидел, вцепившись в руль, и таращился на эту тварь.

— Ничего себе! — сказала Фрэн. — Никогда не видела живьем.

Мы, конечно же, оба сообразили, что это павлин, но вслух его так не назвали. Сидели и смотрели. Птица повертела головой и снова издала тот же резкий звук. Встопорщив перья, она стала чуть не в два раза больше.

— Чертовщина какая-то, — повторил я.

Мы всё сидели как сидели — на переднем сидении.

Птица подобралась поближе. Потом наклонила голову вбок и нахохлилась. Яркий и злобный глаз всё таращился на нас. Птица задрала хвост, он был как огромный веер, который то раскрывался, то закрывался. Хвост сиял всеми цветами радуги.