Из кухни донесся шум вскипевшего чайника, и мать, торопливо постелив на край стола перед Риклином белую салфетку, подала ему на тарелке яйцо, порезанный ломтиками помидор и домашние сухари, засушенные ею из остатков субботней халы. После этого она попросила гостя сразу же омыть руки и приступить к трапезе, чтобы яйцо не остыло и не утратило свой медовый вкус.
Риклин, поднявшись со стула и приняв из рук матери полотенце, поблагодарил ее за хлопоты. Вообще-то он уже подкрепился сегодня в столовой Бумгартена, сказал гость, но мать не хотела его слушать. Разве могут яйцо, варившееся на керосинке всю ночь, и маслянистые чесночные гренки насытить работающего человека? И кто знает, добавила она, не пеклись ли эти гренки у Бумгартена в парафиновом масле.
Вернувшись с кухни, Риклин куснул сухарь и отвернул край салфетки, открыв деревянную поверхность стола, но мать сразу же сообразила, что он собирается сделать, и, предупреждая его намерение, сообщила, что яйцо сварено всмятку и в проверке на кровь не нуждается. Приличные люди, поделилась она своим мнением, едят крутые яйца только за праздничным столом в Песах или, напротив, в первую трапезу после похорон близкого человека.
Реб Элие отвечал с улыбкой, что ей, уроженке Иерусалима, не пристало выносить поспешного суждения о крутых яйцах, ведь с их помощью рав Шмуэль Салант[160] сумел помирить двух рассорившихся партнеров. Сам реб Элие и двое его товарищей из погребального братства сидели тогда у раввина, мнению которого по ѓалахическим вопросам они всегда следовали. И вот в узкую комнату во дворе «Хурвы», служившую кабинетом раввину Саланту, ворвался один из крупнейших в городе торговцев куриными яйцами. В последние дни, сообщил он, из его магазина каждую ночь пропадают десятки яиц, и кого же ему заподозрить в воровстве, как не своего партнера?
Рав Шмуэль Салант успокоил взволнованного посетителя. Созыв раввинского суда потребует времени, сказал он, а пока что пусть торговец сварит вкрутую полсотни яиц и поместит их в верхние ящики на своем складе. Посетитель не поверил своим ушам, но в точности исполнил данное ему указание.
На следующий день весь Иерусалим восхищался мудростью слепого раввина. Помирившиеся партнеры рассказали прихожанам «Хурвы», что утром, придя в свой магазин, они обнаружили на полу мертвую змею. Толстая, как балка в маслодавильне, змея подавилась крутыми яйцами.
Риклин вылил сваренное всмятку яйцо в стеклянное блюдце и покрошил в него половину сухаря, продолжая рассуждать о превратностях смерти, которая, словно приоткрывающиеся на миг прозрачные окна, высвечивает тайны всего живого.
В оконное стекло постучали, и за складками занавески показалось лицо господина Рахлевского, отца моего одноклассника и хозяина расположенной неподалеку продуктовой лавки. Мать пригласила соседа в дом, сказав, что он поспел как раз вовремя и сможет сейчас выпить с нами чаю, такого же горячего, как и тот, что он пил когда-то зимними вечерами в России.
Гость сразу же сообщил, что у нас появился новый сосед и, судя по тому, что грузчики заносят к нему с утра десятки ящиков с книгами, с нами будет соседствовать глава ешивы, не меньше. Мать усмехнулась. Лучше увидеть своими глазами, чем строить догадки, сказала она, а ей как раз случилось заметить, что на переплетах книг, которыми грузчики заполняют квартиру нашего нового соседа, красуются тисненные золотом и серебром портреты Ленина и Сталина. Неожиданное известие огорчило господина Рахлевского.
Риклин вытер краем салфетки губы и подбородок — «подтерся халатом ближнего своего», сердито сказала об этом мать значительно позже, — и присоединился к беседе. По пути к нам он тоже заметил грузчиков, поднимавшихся и спускавшихся по лестнице, словно ангелы в сновидении Яакова, и те поприветствовали его со всей надлежащей любезностью, как это принято у коллег.
Курдские грузчики, объяснил реб Элие, наслаждаясь удивлением присутствующих, традиционно занимаются похоронами обитателей русской колонии в Иерусалиме. Проходя иной раз через Русское подворье к больнице «Авихаиль», он видит их: в черных шляпах они поджидают возле грузовика, стоящего у дверей большой церкви с десятью зелеными куполами. Когда колокола умолкают, двери церкви открываются, и бородатые православные священники выходят из них с иконами в руках, а за ними выносят гроб, покрытый черным покрывалом и украшенный белыми восковыми цветами, но не имеющий на себе знака креста. Грузчики принимают гроб, встают вокруг него в кузове, и машина отправляется в Эйн-Карем на русское кладбище. Грузчики — богобоязненные евреи, пояснил реб Элие, и у них твердо заведено, что ни иконы, ни священники не приближаются к ним ближе чем на четыре локтя. Поэтому участникам похоронной процессии, священникам и белолицым монахиням, приходится ехать за еврейским грузовиком в своих машинах.
160
Р. Шмуэль Салант (1816–1909) был главным раввином ашкеназской общины Иерусалима на протяжении 40 лет.