Среди разбросанных повсюду вещей я заметил сине-белый матросский костюмчик с двумя рядами украшенных якорями золотых пуговиц. Костюмчик явно предназначался ребенку трехлетнего возраста, но я не помнил, чтобы мне доводилось его носить. Страх уступил место любопытству, и я спросил:
— Мама, чье это?
Мать посмотрела на меня будто через амбразуру, но быстро взяла себя в руки, встала, забрала у меня костюмчик и, не произнеся ни слова, повесила его на вешалку, причем поверх него тут же повесила три своих старых, давно не ношенных платья. Наглухо скрытый ими матросский костюмчик отправился в опустевший шкаф, дверцу которого мать плотно закрыла.
Лишь через два часа, когда все следы произведенного в доме обыска были устранены, мать прервала молчание:
— Что они забрали, эти холеры?
— Миндаль, — ответил отец, словно сквозь сон. Он по-прежнему неподвижно сидел на своем месте, и на его лице играл теперь свет заходящего солнца.
Полгода спустя суд полностью оправдал отца. К нам в дверь постучался тогда судейский служка, державший в руках красную жестяную коробку с изображением двух усатых китайцев. Длинные усы ниспадали к воротникам их халатов, и каждый из них держал в руках по подносу с чашками чая. Мать сломала коричневую сургучную печать, которой в суде скрепили корпус и крышку коробки. Находившийся в коробке миндаль зачервивел.
Прошло еще двенадцать лет, и на тридцатый день после смерти отца мы складывали его костюмы и другую одежду в сверток, который мать собиралась отдать габаю странноприимного дома в Махане-Йеѓуда[40]. Тогда-то и обнаружился вновь матросский костюмчик, о котором я уже знал, что это единственная вещь, оставленная матерью в память о моем старшем брате, умершем за три года до моего появления на свет. Мать не упоминала его ни единым словом в разговорах со мной до смерти отца, но Шалом, сын дяди Цодека, однажды рассказал мне о нем. Рассказал он и о том, как страшно выглядела моя мать, когда поднималась одна по улице Чанселлора, ныне — Штрауса[41], от больницы «Бикур холим». После бессонной ночи, проведенной у постели умирающего сына, она шла домой и катила перед собой пустую коляску.
Через неделю после обыска, произведенного у нас инспекторами Министерства нормирования, на смену наполнявшим наш дом ароматам свежих ивовых веток и эвкалипта пришел кислый запах гниения. На комоде и на одежном шкафу увядали срезанные ветки, в банках и вазах зеленела застоявшаяся вода, которую прежде отец менял каждый день.
Так завершилась запоздалая попытка бунта, предпринятая отцом. Запоздалая и единственная в его жизни, насколько я знаю.
Начало всему положила поездка в Петах-Тикву, но прежде, чем рассказать о ней, я должен отступить на несколько лет назад.
В бурную иерусалимскую зиму, в самом начале сороковых годов, короткое замыкание вызвало пожар, спаливший четвертый этаж и надстройку синагоги «Зохорей хама»[42] в Махане-Йеѓуда. Эта выполненная в форме башни надстройка с надписью «Росток плодородный Йосеф»[43] во всю ее ширину служила смотровой площадкой для тех, кто хотел впечатлиться красотой города, не переступая порога христианского здания ИМКА[44].
Пожар повредил солнечные часы, по которым устанавливалось время утренней молитвы и чтения Шма[45] для тех, кто молится сразу с восходом солнца, а также двое механических часов, на которые полагались в пасмурные зимние дни. Одни из этих часов указывали европейское время, другие — каирское, использовавшееся в те годы в Стране Израиля.
Механические часы были скоро починены, но солнечные долго не удавалось восстановить. Металлический шест, отбрасывавший тень на полукруглую шкалу циферблата, был извлечен из фасада и передан на хранение госпоже Перл Грейбер, внучке раввина и американского портного Шмуэля Леви, основателя синагоги «Зохорей хама» и странноприимного дома над ней.
И вот однажды в Шушан Пурим[46] зашедший к нам в гости с подарками дядя Цодек случайно упомянул, что в Петах-Тикве доживает свои дни искуснейший специалист по солнечным часам, некогда установивший такие часы во дворе главной синагоги этой земледельческой колонии[47]. Отец, молившийся в «Зохорей хама» на протяжении многих лет и старавшийся быть среди прихожан, составлявших самый ранний миньян[48], тяжело переживал утрату солнечных часов, и им было немедленно принято решение отправиться сразу же после Пурима в Петах-Тикву.
40
Габай — староста в синагоге или еврейском общинном учреждении. Махане-Йеѓуда — квартал в центральной части Иерусалима, к югу от улицы Яффо, место расположения главного городского рынка.
41
Улица в центре Иерусалима, первоначально носившая имя Джона Чанселлора, Верховного комиссара подмандатной Палестины в 1928–1931 гг., и переименованная впоследствии в честь известного американского еврейского филантропа Натана Штрауса (1848–1931), выделявшего значительные средства на содействие сионистскому проекту. От перекрестка с главной иерусалимской улицей Яффо ведущая на север улица Штрауса поднимается в гору, и у пересечения с улицей Пророков на ней находится построенное в 1925 г. здание больницы «Бикур холим».
42
Построенное в 1908 г. здание синагоги «Зохорей хама» («Солнечное сияние») некоторое время оставалось самым высоким в иерусалимских кварталах за стенами Старого города. Упоминаемый автором пожар имел место зимой 1940 г.
43
Фраза из библейского благословения, с которым праотец Яаков обратился перед смертью к своему любимому сыну. Берешит (Бытие), 49:22.
44
Здание иерусалимского филиала Международной молодежной христианской ассоциации (YMCA) с 45-метровой башней над ним было построено в 1933 г.
45
Шма («слушай»,
46
Шушан Пурим, или Сузский Пурим, именуемый так по названию города Шушан (Сузы), в котором происходили события, описанные в библейской книге Эстер и вызвавшие появление праздника Пурим. Отмечается на следующий день после обычного Пурима в «городах, которые были обнесены стеной в дни Йеѓошуа Бин-Нуна» (Иисуса Навина) и в том числе в Иерусалиме.
47
Большая синагога в Петах-Тикве (ныне — крупный израильский город) была построена в 1898 г., но солнечные часы на ней были установлены несколько позже.
48
Миньян (букв. «счет»,