Жёсткий голос прервал его мысли.
- Милиция.
Рафаэль набрал воздуха.
- Милиция. Говорите!
И он стал говорить, а ветер обиженно выл за окном и скрипел форточкой на кухне.
( часом ранее )
- Гусь! - долговязый мальчуган окликнул низкого, хмурого одноклассника. - Ты куда ушёл? Лестницу пали, осёл!
- Слышь, Шило!.. - вскипел было тот, но, помедлив, вернулся в конец коридора, откуда просматривался лестничный пролёт.
Стянутым с учительского стола ключом Шило отворил стеклянную дверцу стенда и, беззвучно матерясь со спешки, взялся перевешивать фотоснимки; приколотые кнопками, те поддавались с трудом.
Наконец, он шагнул назад и осмотрел проделанную работу. Фотографии трёх учеников: Юрченко, Гусева и его самого - Шиляева - красовались теперь в самом верху доски позора, рядом с известными школьными головорезами - Вано Широковым и Цифрой.
Четвёртый приятель, карауливший сейчас дверь раздевалки, общей участи избежал: в тот раз он один додумался назвать не свою фамилию милицейскому патрулю, что поймал их компанию слонявшейся по закрытой территории рудоуправления. Имя, правда, пришлось сказать настоящее, и скандал в школе был бы неизбежен, если б не чудесная в своей заскорузлости постсоветская бюрократия.
"Вышеупомянутый несовершеннолетний гражданин в списках учащихся муниципального образовательного учреждения средней общеобразовательной школы номер 8 не числится. В применении дисциплинарного взыскания отказано". Печать, подпись.
А тот факт, что второго Рафаэля не было ни в школе, ни, пожалуй, во всём их городке, администрацию не занимал.
Наверное, только чтобы соответствовать новому статусу, Шило подпрыгнул и оборвал пучок праздничных дождиков у стены. Ватман с числом "1997" покосился. Справедливости ради, эту красоту давно полагалось снять: ещё месяц - и новогодняя мишура провисит до марта.
Уроков в субботу было мало, и когда они вышли, солнце едва поднялось, и сугробы отливали оранжевым.
У входа в школу, прячась в ватник, курил однорукий сторож и по совместительству охранник - тщедушный мужичок с оторванной правой кистью. Он носил военные штаны, но все знали, что руку ему оттяпало на рельсопрокатном, когда он сильно подшофе взялся починить фрезерный станок.
Гусев и Юрченко закурили. Мелкий Русёк из шестого, знакомый всем по летнему лагерю, дымил неподалёку.
- Чё, рукоблуды, - сказал он громко, - совсем от рук отбились?
Гусь с неожиданным проворством подскочил к нему, припечатал кулаком по сутулой спине.
- Только без рук! - выпалил Русёк и схлопотал повторно.
- Да ладно, Илюха, - сказал Костя, - держи себя в руках.
- Вот-вот! Руки-то не распускай! А-а!..
Дальше курили молча. Русёк разминал ушибленную лопатку. Через минуту Шило вспомнил о чём-то и заторопился по обледенелому тротуару.
- Я сегодня на автобусе, - бросил он через плечо. - Завтра с утра ноги в руки и ко мне. И пораньше - тебе ж там рукой подать.
Раф кивнул:
- По рукам.
Костя и Русёк запалили по второй, Гусь отправился к дому.
Рафаэль постоял ещё немного и ушёл тоже, пиная перед собой ледышку и думая о том, что явиться завтра к Артёму ни с чем будет всё-таки нехорошо, и надо попросить у бабушки денег на хоть какой завалящий подарок. Или, может, отдать картридж с игрой про боевых жаб... Но что-то слишком уж щедро.
До его собственного тринадцатилетия оставалась неделя, и оттого на душе было пустовато.
Накануне каждого дня рождения ему зачем-то вспоминалась мать. Казалось бы, сначала отпразднуй, потом вспоминай. Но - нет.
Вообще, родителей Рафаэль помнил смутно, а бабушка твердила, что он не может помнить их совсем: ему не было и четырёх, когда случилась авария. Но даже окажись они живы и здоровы, он толком и не знал бы, что им сказать. Спросил бы, разве, зачем ему дали такое мудрёное имя. Бабушка говорила: это маму надоумила подруга из Уфы, а твой отец, как всегда, просто согласился. Сказал, мол, "особенное имя - особый человек".