Что ж, если всё было так, то папа как в воду глядел.
Рафаэль ступил на мощёную дорожку и с неудовольствием отметил, что за утро её успели почистить от снега. Он не любил ходить по этим квадратным плиткам, и если б не был так погружён в мысли, узнал бы их издалека и свернул на параллельную тропинку.
Плитка слишком мелка, чтобы ступать по каждой, но слишком крупна, чтобы шагать через одну. А становиться между для Рафа было столь же тяжко, как видеть незадвинутый стул в комнате. Или обувь, поставленную не носок к носку. Или - это самое жуткое - пробелы в своей коллекции наклеек.
Хорошо, что на той неделе ему выпала нужная, и он сумел завершить лист.
Если б Рафаэлю предложили написать забавный, но в то же время правдивый рассказ о себе самом, он начал бы, пожалуй, именно с неё - с картинки длинношеего динозавра, пахнущего мятной жвачкой. Подобных картинок у него было множество: раньше он тратил на жвачки с доисторическими ящерами внутри все карманные деньги, а затем, в укромном месте, вынимал из каждой сокровище - цветную глянцевую наклейку.
Последний же ископаемый ящер был примечателен тем, что как две капли воды походил на бронтозавра, однако носил, если верить надписи внизу, иное и весьма необычное имя - диплодок. Таким образом, стройная система из всего двух длинношеих - брахиозавра и бронтозавра - вдруг обрела нового представителя и срочно нуждалась в уточнении.
Из размышлений о динозаврах его вырвал смех за спиной. Рафаэль обернулся.
Он отчего-то стоял в пустом школьном коридоре, а позади, за открытой дверью, возбуждённо галдел его собственный класс. Он растерянно посмотрел на преподавателя истории - грузную женщину лет сорока с ядовито окрашенной шапкой волос.
- Ты что? - так же растерянно спросила она.
Рафаэль взглянул на свои ноги. Сменка надета, значит, выставили не за грязную обувь. Выходит, опоздал на урок после звонка.
- Можно зайти? - спросил он, и класс взорвался хохотом.
- Тихо! - приказала учительница. Затем прошагала к парте Рафа, сгребла вещи. - Зайдёшь вместе с родителями, - сказала она, вручив нарушителю портфель, и хлопнула дверью.
С неудовольствием обнаружив в портфеле варварски перегнутую тетрадку, Рафаэль достал её и замер: цепочка событий в голове, наконец, сложилась, и он осознал, что снова позволил себе замечтаться. На урок он не опаздывал - просто его вызвали к доске, а он, в пути, задумался о диплодоках и на автомате вышел из класса.
И в том не было чего-то нового или необычного: он с детства страдал тем, что врачи называли расстройством аутического спектра, а другие люди - рассеянностью. Или крайней её формой, что граничила с лунатизмом наяву. Сам же Рафаэль считал, что у него просто хорошее воображение. "Господи помилуй!" - причитала бабушка, когда он со стеклянными глазами выдавливал зубную пасту на расчёску, погружённый в мысли о чём-нибудь действительно важном.
Участковый терапевт долго водил карандашом перед глазами, стучал по коленям резиновым молотком, а затем сказал, что особых патологий не видит, и с возрастом рассеянность должна пойти на спад. На радость бабушке, в целом он оказался прав.
Привести в школу родителей у Рафаэля возможности не было, так что в тот день он просто сел на подоконник, и стал следить за секундной стрелкой бесценных дедушкиных часов. Тогда-то ему и довелось лично познакомиться с Цифрой.
Цифра - чернявый парень со сбитыми костяшками и рыбьим, неподвижным взглядом, был ниже ростом, но старше на год и гораздо, гораздо крепче. И если бы Илюха, гулявший историю, не вмешался тогда вовремя, лишиться бы Рафу и часов, и, возможно, зуба-другого. С Гусем Цифра связываться не захотел, но Рафаэля - запомнил.
Запомнил Цифру и Раф, и потому теперь, по дороге из школы, заметив впереди приземистый силуэт, он остановился и сделал вид, что завязывает шнурки. Со шнурками, конечно, был полный порядок - просто догонять идущего вразвалку хулигана было бы не слишком умно.
Дорога теперь пролегала по краю хвойного пролеска. Рафаэль держался самой обочины и, думая о разном, то и дело получал по лицу от какой-нибудь особенно разлапистой ели. И так, в черепашьем темпе, он следовал за Цифрой до тех пор, пока сзади его не нагнал Костя.
Больше, увы, завязывать шнурки было нельзя. Раф понимал, что Костя, будь он один, тоже не стал бы спешить, но признаться друг другу в трусости они не могли и шли теперь напролом. Если бы у Рафа совсем не было гордости, он бы снял часы с запястья и спрятал их получше. Но сейчас это представлялось чуть ли не предательством всего, чему учил его дед.