— Да, — сказал он. — Реджи тоже довольно странный парень. Знаешь, он ведь из штата Мэн.
— Но не это делает его странным. Я тоже из штата Мэн. Это самое что ни на есть обыкновенное место.
Рону это показалось забавным.
— Пока я возился с трубой, здешняя горничная мне кое-что про него рассказала.
Ну не говорила ли я о хороших помощниках? Разве студент Гарварда стал бы сплетничать с сантехником? Хотя не исключено, что горничная была именно из студенток.
— И что она сказала? — спросила я.
— Мими получила его в наследство. Он начал с того, что состоял при ее муже проводником на рыбной ловле и охоте.
— Где-то я об этом слышала. А он настоящий проводник? У него есть лицензия?
Если да, то есть чему удивляться. В моем родном штате такая лицензия значит не меньше, чем в Кембридже книга, выпущенная издательством Гарвардского университета.
— Не знаю, — сказал Рон. — Как бы то ни было, он здесь обосновался. Тебе известно, что он живет в этом доме? У него здесь квартира. Он расчищает дорожки, водит машину миссис Николз, выполняет разные поручения, убирает за собаками. Предлагал мне заняться нашими дорожками, возле библиотеки, спрашивал, не надо ли присматривать за ней по ночам и когда в ней нет сотрудников и посетителей.
— Это уже на ступеньку ниже, чем быть проводником в штате Мэн.
— Но платят за это, наверное, больше, — сказал Рон. — К тому же, пока старик был жив, он не бросал своего основного занятия. Возил его на рыбалку. Был при нем, когда тот сыграл в ящик.
— Помню, — сказала я. — Укусы пчел. Моя бестактность. Аллергия. Все правильно.
Стоявший невдалеке от нас высокий седовласый мужчина повернулся ко мне и спокойно спросил:
— Прошу прощения за то, что вмешиваюсь. Вы аллергик? У вас аллергия на укусы пчел?
— Нет. Я вовсе не аллергик, — сказала я. — И меньше всего на собак.
— Извините, — сказал он. — Мне показалось, что вы упомянули аллергию.
— Мы говорили про мистера Николза, — объявил Рон и, понизив голос, добавил: — Он от этого умер.
— Я знаю, — сказал мужчина. — Он был моим пациентом. Потому я и заговорил с вами. Видите ли, на этот счет мнения расходятся. Вы встречаете на улице человека и сразу понимаете, что он страдает тем или иным заболеванием. Вы подходите к нему и говорите: «Привет, похоже, вы страдаете болезнью Аддисона?» Ну или чем-нибудь другим.
— Пожалуй, это было бы не слишком уместно, — сказала я.
— Да, возможно. Ну а что если он об этом не знает? Что, если не лечится? Это было бы еще хуже. Сам я редко так поступаю. — Он заговорил тише: — Но Эд Николз был моим другом.
Что до ремесла водопроводчика, то там все говорится впрямую. Если Рону говорят, что в ванной испортилась арматура, он спрашивает, какая именно.
— А что случилось? — спросил он.
— Эд презирал аллергию, — сказал врач. — Презирал. Считал ее болезнью, недостойной мужчины. Отрицал ее существование. Я видел его за неделю до несчастья, выписал ему новую аптечку, но он не обратил на это никакого внимания. Было лето, июнь, и я знал, что он часто ездит на рыбалку. Вот почему я иногда пристаю к людям. Если бы аптечка была при нем, он сейчас находился бы среди нас.
— Вы не виноваты, — сказала я.
— Если бы я проявил настойчивость, аптечка была бы при нем. Распространение медицинских знаний — обязанность врача. Я получил тяжелый урок.
Тут я увидела, что Реджи, временно сложив с себя обязанности охранника, просит всех пройти в гостиную, и тут же заметила, что Либби обращается с той же просьбой к гостям, стоящим в другом конце комнаты.
Все мы спокойно расположились в комнате, куда нас пригласили, если, конечно, помещение на две сотни человек можно назвать комнатой. Сидений хватило на всех, хотя кембриджцы бывают не прочь посидеть прямо на полу. Некоторые занимаются йогой. Другим доставляет удовольствие думать, будто они еще не вышли из детского возраста. Третьи считают, что это полезно для спины. Сиси была далеко не единственным ипохондриком в Кембридже, который помимо всего прочего страдает тем или иным заболеванием позвоночника по причине постоянного сидения в три погибели над книгами и компьютерами. Уж не знаю почему, но на вечеринках и сборищах в Кембридже часто половина стульев в комнате пустует, а люди в самых разнообразных позах сидят на полу. Платье Мими выглядело фантастически дорогим. Оно было темно-синее, и я, как всегда, затруднялась определить, из какого материала оно сшито. Не из хлопка и, уж конечно, не из искусственного шелка или полиэстера.
— Да! Это нечто! — вздохнул Рон.
Она представила выступающего — долговязого блондина в светло-бежевом вельветовом костюме. Джинса на всех накладывает неизгладимую печать. Проходив долгие годы в джинсах, вы будете носить все остальное как настоящий вечерний туалет. Не мне одной было тошно слушать его речь, и опять-таки не одна я была рада тому, что он избавил нас от подробностей. В своем выступлении он сосредоточил внимание на целях нашей организации. Он говорил о принципах Хармана, которые призывают сократить до минимума число опытов на животных, по возможности сведя их к исследованиям, связанным с решением серьезных медицинских проблем, и руководствоваться при их проведении соображениями гуманности. М… да, пламенный радикал! Как я поняла из брошюр, указ, хоть это и лучше, чем ничего, был довольно пресным. Если он будет принят, то организациям, проводящим исследования на животных, придется регистрироваться в городском совете, но они по-прежнему будут заниматься вивисекцией. И не будем забывать, что исследования для производства туши для ресниц или мастики для пола, в конце концов, тоже исследования. Каждый год на столе экспериментатора оказывается более пятидесяти тысяч животных. Много? А ведь это только в Кембридже.
После его выступления, разумеется, посыпались вопросы. Один из них задала я:
— Сколько из них собак?
— Хороший вопрос, — сказал он. (Уверена, что многие придерживались другого мнения. По-моему, мышей тоже не надо мучить, но это не одно и то же.) — Но я не могу на него ответить в связи с тем, что многие лаборатории не обнародуют свои исследовательские протоколы. Могу сказать одно — государственная инспекция проводится менее чем в пяти процентах лабораторий Кембриджа.
— Так что исследователи могут заниматься чем угодно, и при этом втайне от всех, — добавил чей-то голос.
— В указе об этом и говорится, — сказала Мими.
В конце концов, доклад был не так уж плох. В нем все было со знаком плюс. Подумайте о принципах Хармана. Подумайте об указе. Подумайте о будущем. Последнее не приходило мне в голову до той минуты, пока, стоя в ванной и смывая с глаз тушь, которая, возможно, была испытана на каком-нибудь кролике, я не задумалась над тем, как же мне все-таки отыскать Клайда. Если он окончил свои дни в лаборатории, то вовсе не обязательно, что эта лаборатория находится в Кембридже. А если и в Кембридже, то он один из тех пятидесяти тысяч. Пятьдесят тысяч в год, сказал тот парень. Многие из этих животных уже мертвы.
Я принялась сбрасывать с полок ванной комнаты все, что могло пройти испытание на животных, а это практически все, что выпущено не фирмой «Эйвон». Кончилось тем, что на полках остался только один флакон шампуня фирмы «Эйвон». Он не только разработан с соблюдением всех этических норм, но и, как вам подтвердит любой владелец маламута, чрезвычайно эффективен. Если его смешать пополам с водой и нанести на шерсть, он придаст ей удивительный блеск и к тому же уничтожит блох.
Глава 18
Одна из моих любимых книг называется «Как быть лучшим другом своей собаки». Она написана монахами из Нью-Скита. Я согласна со всем, что пишут монахи, правда за двумя исключениями. Например, по монахам, ваша собака должна спать в вашей спальне, поскольку это полезно для ее душевного здоровья. В моих отношениях с Рауди все как раз наоборот. Рауди может спать где угодно. Эркер моей спальни стал его любимым местом главным образом потому, что он к нему привык, а привык он к нему потому, что мне лучше спится, когда я вдыхаю собачий запах и всем существом своим ощущаю близость моего нетребовательного пса. Время от времени я слышу, как Рауди посапывает во сне, словно гигантская кошка, но он никогда не храпит, и я всегда снимаю с него ошейник, чтобы не звенели жетоны.