Кира молча передернула костлявой рукой коробку передач и выехала на главную дорогу, отуплено глядя в лобовое стекло, стиснутыми в кольцо мимических морщин, не характерными для ее возраста, печальными глазами.
– Проклятье на вашей семье, – прокручивала она в путаных мыслях недавний разговор со знакомой гадалкой, – мужчины не задерживаются, мрут, как мухи, ритуал один надо сделать. Есть сорок тысяч? Неси. Помогу.
– Вот здесь останови, – ткнула Ида в купол, низвергающий мясистое графитовое небо, белой церкви, расположенной напротив вокзала, – тут он мне и приснился, сидел на крыльце и у дверь скулил, чтоб впустили.
Девочка выпрыгнула из притормозившего у серебристого забора автомобиля и вбежала по карминовым гранитным ступеням к двери, возле которой, раскинув колени, сидел и подобострастно кивал сутулый, мосластый человек, сквозь расстегнутую ширинку полосатых, обделанных пятнами штанов, показывал поросячий обрубок божественного начала своей увядающей жизни.
Не решившись повернуть голову в сторону, Ида дернула дубовые врата, разделившие мир на две части: грешную и покрытую церковной тайной реальность. Дверь со скрипом приоткрылась и из нее выглянул таджик в джинсах, обрезанных до колена и с измазанным известкой блаженным ликом, окутанным пучками смоляных волос, торчащих из-под круглой соломенной шляпы.
– Ремонт, девочка, нельзя, – он чиркнул спичкой, разнося запах ада вокруг себя, подкурил сигарету и вышел на крыльцо.
– А вы собачку здесь не видели? – бросила пылающая Кира, поднимаясь по ступеням церкви, – маленькую, черненькую, страшненькую такую.
– С ушами, как у летучей мыши, – добавила, обвившая мать, Ида.
–Возле…
Речь таджика перебили вопли полицейских машин, промчавшихся за забором.
– Возле помойки бегал похожий сегодня утром, – с нескрываемым недовольством повторил он и ткнул беленым пальцем в похожую на космический скафандр: сталь забора, – там найдешь.
– Спасибо, идём, Ида, мне на работу ещё в ночь, а я не спала, посмотрим возле мусорки и сразу домой.
– Ты словно хочешь от меня побыстрее отделаться.
– Почему, ты так… секунду, – в плетущуюся хрупким эмоциональным кружевом сеть семейных отношений вновь вмешался треск пластикового телефона.
– Алло, Кира Викторовна? Добрый день, вас беспокоит Лев, напарник Андрея.
Клятвы. Жизнь делают лучше клятвы, но и разрушают со звоном они же. Нарушенные клятвы: хранить вечную верность, не пить больше бокала вина за ужином, не переживать из-за пустяков, и невинная, вроде – не поднимать трубку от неизвестных номеров. Могут одним нарушением вычеркнуть из устойчивого болота жизни.
– Здравствуйте, Лев, слушаю, – крикнула Кира в трубку, стараясь заглушить гул пятнышками отразившихся на затянутом небе вертолётов.
Кире показалось, что этот тягучий давящий разговор длится триста лет, но ей совсем не хотелось его заканчивать, не хотелось слышать, что дальше ответит пластиковая трубка. Она мечтала растянуть время до масштабов вселенной и остановиться на этой десятой секунде разговора навсегда.
– Кира, в СИЗО бунт произошёл. Андрея убыл один из заключённых, похоже ваш бывший муж, я выходной сегодня был, но из дома лучше вам не выходить, военные бунт пытаются подавить, я чуть позже наберу.
Кира закончила тяготивший ее разговор одним нажатием на бордовую кнопку. Набрала полные лёгкие напитанного свинцом воздуха, и мягкой походкой двинулась в сторону дочери.
– Я его нашла!
В коконе ярких мусорных баков на фоне падающего, цвета чешуи дохлого карпа, неба, сидела маленькая Ида и целовала в нос убогую собаку.
Трепала уши летучей мыши и обливала обильным напором, ласкающими душу, слов. Обнимала единственное близкое существо на планете, плакала и вновь целовала в мокрый нос.
Собачий уродец отвечал взаимностью, в мыслях мечтая об ужине.
– Нашёлся, – Кира села рядом, затянула парочку в плотные заботливые объятия орлицы, каменея от оседавшей на её плечи ртутной небесной пыли и житейской суетной бытности.