— Папа, как ты можешь! Как можно поощрять эти фантазии, чтобы он и дальше верил во всякие нелепые выдумки прислуги!
— Никто из слуг ему ничего не рассказывал, — мягко возразил старый джентльмен. — Он видел, а я слышал и, вероятно, мог бы и увидеть, если бы был в его возрасте.
— Но это же полная чепуха! Почему я ничего не видела и не слышала?
Мистер Уинберн улыбнулся загадочной и немного усталой улыбкой, но не ответил.
— Почему? — повторила его дочь. — И почему ты призывал его помочь этому… этому существу? Ведь это невозможно.
Старик бросил на нее задумчивый взгляд.
— Почему невозможно? Ты не помнишь эти слова:
У Джеффри есть эта Слепая Вера. Как у всех детей. Становясь старше, мы теряем ее — просто отбрасываем как ненужную вещь. Иногда, когда мы становимся совсем старыми, слабый отблеск возвращается к нам, но ярче всего волшебная лампа сияет в детстве. Вот почему, я думаю, Джефф сумеет помочь этому мальчику.
— Я ничего не понимаю, — растерянно прошептала миссис Ланкастер.
— Я-то сам ничем помочь не могу. Тот… тот ребенок в беде, он мечтает, чтобы его освободили. Но как это сделать? Я не знаю. Ужасно даже думать об этом — о том, что он так страдает.
Через месяц после этого разговора Джеффри серьезно заболел. Восточный ветер был суровым, а он не отличался крепким здоровьем. Доктор сокрушенно покачал головой и объявил, что случай весьма непростой. Мистеру Уинберну он откровенно сказал, что надежды никакой.
— Он не выживет. Ни при каких обстоятельствах. У него очень плохие легкие, и болезнь запущена.
…А миссис Ланкастер, когда ухаживала за Джеффом, убедилась в том, что другой ребенок все же существовал.
Сначала она не могла отличить всхлипывания от звуков ветра, но постепенно они становились все более отчетливыми и… реальными. Наконец она стала явственно слышать их даже в минуты затишья — рыданья ребенка, печальные, безнадежные, разрывающие сердце.
Джеффу становилось все хуже, и в бреду он твердил о «маленьком мальчике». «Я хочу помочь ему выбраться. Я это сделаю!» — вскрикивал он.
Вслед за бредом наступала апатия, и он забывался сном. Джеффри тяжело дышал и ни на минуту не открывал глаз. Ничего нельзя было сделать, только ждать и надеяться.
Однажды ночь выдалась ясная и тихая, без единого дуновения ветра. Вдруг Джеффри пошевельнулся, веки его поднялись, но смотрел он не на мать, а на распахнутую дверь. Он пытался что-то сказать, и она наклонилась, чтобы хоть что-то разобрать.
— Хорошо, я иду, — с усилием прошептал он и снова впал в забытье.
Миссис Ланкастер охватил ужас. Она кинулась к отцу. Где-то поблизости смеялся тот, другой ребенок. Его звонкий ликующий смех эхом пронесся по комнате.
— Мне страшно, страшно, — простонала несчастная мать.
Мистер Уинберн обнял ее за плечи, защищая… Внезапный порыв ветра заставил их обоих вздрогнуть, и тут же снова наступила тишина.
Смех больше не звучал, но теперь к ним стал приближаться слабый звук, почти неуловимый, однако постепенно он нарастал — и вскоре они смогли отчетливо различить шаги. Шаги, которые сразу же начали удаляться.
Шур-шур, шур-шур — слышалось хорошо знакомое шарканье маленьких ножек. Однако — да-да! — теперь к нему присоединились другие шаги — легкие и упругие. Дружный топот по ступенькам. Все ниже и ниже — к парадной двери. Шур-шур, топ-топ… Дружно бегут невидимые маленькие ножки.
Миссис Ланкастер взглянула на отца обезумевшими глазами.
— Их — двое… двое!
Ее лицо сделалось серым от ужасного предчувствия… Она метнулась в сторону кроватки, но мистер Уинберн мягко удержал ее.
— Ну-ну, — сказал он тихо.
Шур-шур, топ-топ — все слабее, слабее…
И — полная тишина.
Когда боги смеются
— …И, конечно, исключить любые волнения и нагрузки, — сказал доктор Мейнел, как всегда в таких случаях говорят врачи.
Миссис Хартер, как и все те, кому доводилось слышать от врачей эту, в сущности, бессмысленную фразу, погрузилась в задумчивость, явно расстроенная.
— Наблюдается легкая сердечная недостаточность, — поспешно проговорил врач, — но это совсем не опасно. Уверяю вас. И все же, — продолжал он, — лучше бы сделать в доме лифт. Что вы на это скажете?
Миссис Хартер еще больше помрачнела.