— Мне бы не хотелось участвовать в гран-параде, — говорю я им. — Что-то я паршиво себя чувствую.
— Но парад без Великого Сатаны будет полным провалом, — восклицают все хором.
Уступаю им.
— Ладно, ладно. Буду я Великим Сатаной. — Но про себя добавляю: Это уже в последний раз! Не могу же я давать им поводов для подозрений. Особенно сейчас, когда мой план кристаллизуется. Мне необходимо отодвинуть нынешних сотрудников от рычагов власти. Если все хорошо приготовить.
Под утро принимаю звонок от Заккарии. Он настаивает на встрече. Допытывается, все ли в порядке с программой.
— Синьор Амальфиани выложил очень большие деньги, — неоднократно повторяет он.
— Все будет в порядке, — успокаиваю я его. И задумываюсь над тем, а вдруг беспокойство мафиози — это нечто большее, чем интуиция.
— Тогда он хотел сделать точно то же, что делаю сейчас, — говорю я Пристлю. — Но был весьма неосторожен, не принял во внимание, что за ним следят на всех уровнях, а ближайшие сотрудники готовы нанять убийц. К тому же вам захотят приписать роль вдохновителя преступления.
— Потому-то я здесь и укрылся, — поясняет Раймонд. — Я прекрасно понимаю, что они меня разыскивают точно так же, как и тебя, Альдо.
— Я не Альдо, — восклицаю я. — И не желаю им быть. Но боюсь, что вместе с обретением памяти Гурбиани может подавить Деросси.
— Даже если, брат мой, это будет уже новый Гурбиани?…
— Новый или старый, ненавижу их обоих. Не будем себя обманывать, ведь это же каналья, которая повернулась к добру исключительно из трусости.
— Не подходи к этому столь эмоционально, — очень тепло говорит рыжий монах. — Ведь кто-то из нас — не трус.
— Например, вы!
Раймонд горько усмехается.
— Ты даже не знаешь, как часто я боюсь. Как прошу у Предвечного отца, чтобы тот отвел от меня боль и страдания, что приписаны мне в будущем. А Гурбинани… Вопреки кажущемуся, не следует судить его слишком сурово. Чем он отличался от других людей своего времени? Возможно, масштабом деятельности, предприимчивости, отсутствием ханжества. Прошли ведь те времена, когда ханжество считали дань порока, сложенную добродетели… Разве не следует видеть тебя, Альдо, в качестве наиболее представительного продукта этого мира. Порожденный по образу его и подобию. Ты — его последствие и его отчаяние.
Молчу, ибо тогда придется сказать, что оправдывая Гурбиани, тем самым он еще сильнее осуждает меня, Альфредо Деросси, прозванного "Il Cane" — праотца торжествующего зла, демиурга этого великолепного мира.
— Не терзай себя, брат мой, — угадывает мои мысли пророк. — Воистину говорю тебе: были и во стократ большие грешники, но пришли они к святости в Господе.
22. Время апокалипсиса
Солнце достигает зенита, пещера, освещаемая до сих пор через восточный выход, погружается во мрак, так что мы выходим на скальную полку, прищуривая глаза и поглощая чистый, будто хрусталь, воздух.
— И что мне далее делать? — спрашиваю я у Пристля.
— А что бы ты хотел?
— Наверное, ты рассчитываешь на то, что я возьму на себя роль Гурбинани, прогоню тех бандитов из правления SGC и превращу эту машину разврата в орудие новой евангелизации:
— Если желаешь и можешь, сделай это.
— А ты дашь мне отпущение грехов? Ведь мою исповедь ты услышал?
— Этого я сделать не могу, поскольку епископ Сиона отказал мне в праве совершать таинства. Правда, я мог бы сослаться на высшее благословение…
— От кого?
Долю секунду он колеблется, отвечать ли.
— От Святого Отца. Я был у него, прежде чем спустился, чтобы проповедовать. Он страдал мучительными болями, от которых никакой медик не мог найти лекарства. Мы встретились в Ватиканских садах, я избавил его от страданий, а потом мы долго разговаривали, откровенно и сердечно. Я сообщил ему, что совершенно не желаю заменять собой ни Церкви, ни иерархов, но всего лишь облегчать людские страдания и давать свидетельство веры.
— Так продолжай это делать, — сказал мне тогда римский епископ. — Вслух я поддержать этого не могу, Конгрегация по вопросам доктрины веры работает крайне медленно, но я даю тебе свое благословение".
— "Спасибо, Отче!", — воскликнул я, целуя кольцо Рыбака, а он продолжал говорить, наполовину сам себе, наполовину светлым и темным фигурам, которых было полно в садах, но которые один лишь я мог почувствовать.