Я смотрел телевизор и никаким образом не мог понять, почему люди, имея в своем распоряжении столь чудесное изобретение, используют его так бездарно. Банальные сериалы о любовных перипетиях бразильцев, совершенно идентичные мордобои и автомобильные гонки, казалось, заполняли телеэкран без остатка. Гораздо худшими были беседы с людьми, которые без стеснения раскрывали самые тайные закоулки души. Впрочем, а разве хоть где-нибудь осталось место приватности: телекамеры вскальзывали в спальни предводителей крупных держав. Фотографы, которых называли папарацци, могли до смерти загнать политиков и людей искусства, совершенно не обращая внимания на то, а имеет ли хоть какое-то отношение к честной политике или искусству все то, что показывалось на первых страницах газет. Но самое паршивое, что из всей этой горячечной погони за сенсацией выглядывала пустота, отсутствие глубоких мыслей, каких-либо размышлений.
— Телевидение — это, прежде всего, жевательная резинка для глаз, — поясняла мне Моника.
Я мог бы с ней согласиться, если бы знал, что такое жевательная резинка.
— Но как все эти станции могут передавать эту чушь круглые сутки?! — раздраженно восклицал я. — Ведь это же пустая трата времени. Неужто никто не помнит, что жизнь так коротка? Ужас!
— Вовсе нет, как раз это и есть демократия. Телевидение дает людям именно то, чего те желают.
— Но как можно желать столь скучных, повторяющихся, схематичных программ, из которых невозможно узнать ничего интересного?!
— А если люди ничего и не желают узнавать?
— Тогда, зачем они это глядят?
Моника на минутку задумалась над ответом.
— Возможно, чтобы не быть одни…
Одиночество — любопытное дело. В мое время я принадлежал к редкому виду одиночек по выбору. Здесь одиночество было правилом. Одинокой была Моника, точно так же и ее приятель, предоставивший нам убежище, и педик-юрист (но без постоянного партнера, в связи с чем он был обречен на частые поиски новых симпатий в клубе или через Интернет). И это еще не конец. В домиках по соседству жили либо одинокие пенсионеры, либо мамаши-одиночки, воспитывающие детей… В основном, тоже без братьев или сестер.
— А где же бабушки всех этих детишек? — спрашивал я.
— В домах престарелых. У них там по-настоящему комфортные условия.
— А где семья?
— Семья — это бремя, обязательства, необходимость отречений, ограничений, а люди не желают отказываться и отрекаться от чего-либо.
На третий день, вскоре после того, как моя попечительница согласилась снять с меня наручники, я предложил ей совместную поездку в город. Моника начала возражать:
— Это слишком рискованно, тебя узнают. Рандольфи и его люди наверняка тебя разыскивают.
— Купишь мне седой парик и бороду, я же сыграю старичка на прогулке. И не бойся, от тебя я не сбегу. Ведь в этом нет никакого смысла. Все козыри у тебя в руках. Ведь ты же могла бы напустить на меня своих трансплантологов, и они ликвидировали бы меня как свидетеля их деятельности.
— И меня при случае.
— Потому давай договоримся: вплоть до момента, когда я вернусь на публичную сцену как Гурбиани, действовать будем совместно. Да, кстати, я счмиаю, тебе необходимо позвонить в эту трансплантологическую мясную лавку.
— Ты с ума сошел? Зачем?
— Чтобы прекратить их поиски. Скажи, что эта их работа тебе уже надоела, что ты сохранишь полнейшую тайну, но вот если с тобой что-нибудь случится, тогда в газеты и на телевидение попадет очень много скандальных фактов про них.
— Отличная идея. Вот только лучше будет послать им письмо. Телефон они могут и вычислить.
— В таком случае, как там с нашей прогулкой?
— Поедем, поедем.
На всякий случай, мы взяли машину Анджело. За час доехали до центра, ежеминутно застревая в остановившихся потоках автомобилей. Моника называла такое состояние движения пробками. Я отметил, что в экипажах, предназначенных для нескольких лиц, сидел, чаще всего, один человек.
— Неужели всем этим людям необходимо одновременно отправляться в центр, ведь покупки они могут сделать и в своих кварталах, дела устраивать через Интернет, а культуру черпать из телевизора? — спрашивал я.
— Они не обязаны, но любят это, — ответила моя гидесса.
— А почему они не собираются в группы?
— Поезда в одиночку дает им чувство свободы.