Поезд был залит светом. Свет бил в его крышу. Свет переливался через края желтыми веерами. Свет насмехался над стальными дверьми и превращал закрытые окна в хрустальные шары.
Унылые прямые линии унылого прямого вокзала изгибались под ударами отраженного света. Вокзал коробило. Раскололся маленький самодовольный кубик билетной кассы. Мужчина вброд направился к нему, словно через поле лютиков, а свет уже затопил его колени и поднимался все выше. Мужчина хотел купить билет, но самоуверенные монеты плавились от жара его пальцев. Он что-то написал на золотой бумаге и протянул ее золотому кассиру. Потом прошел сквозь свет и зашагал к золотому поезду.
Пикассо
Пикассо с мольбертом, кисточками и сумками ждала поезда.
Охранник расхаживал по незримой клетке темной станционной платформы, облитой из чашек света. Двенадцать шагов вперед, двенадцать назад. Он не поднимал глаз и что-то бормотал в рацию, держа микрофон так близко к верхней губе, что казалось, он бреется. Побриться ему действительно не мешало. Пикассо задумчиво посмотрела на охранника; расхаживает, бормочет, небритый, нечесаный, в мешковатой одежде… По внешнему виду и поведению – типичный псих, однако он получал жалованье и компетентно отвечал на вопросы о движении поездов.
И Пикассо решила один такой задать.
– Когда следует ожидать прибытия поезда в 9.15?
Он посмотрел на нее с нескрываемым презрением. Это его долг, она – пассажирка, он – охранник. Мужчина властно поднял руку, давая сигнал «стоп», хотя двигался только он сам. Пикассо терпеливо ждала, пока он не сделал двадцать четыре шага и не подошел вновь. Она повторила вопрос. Театральным жестом он оторвал рацию от верхней губы и показал на информационное табло для пассажиров.
– Да, – сказала Пикассо, – на табло написано, что поезд в 9.15 прибудет в 9.20. Но сейчас 9.30.
Охранник посмотрел на нее, как священник на святотатца. Ответ его был праведен и загадочен.
– Когда он прибудет, вы поймете, что время пришло.
И он снова принялся расхаживать, бормотать и расхаживать.
Пикассо подошла к киоску с закусками. «ТЕПЕРЬ ПОДАЕМ СВЕЖИЙ КОФЕ». Интересно, что они подавали раньше?
Ее отец говорил:
– Малюющая женщина – все равно что плачущий мужчина. Оба делают это плохо.
Он имел право называть себя покровителем искусства. За все годы он заказал художникам пятьдесят пять картин, причем все – его портреты.
– Не говори мне об искусстве, – продолжал он, хотя Пикассо и не пыталась. – Я знаю, что это такое.
Сэр Джек не захотел отдавать Пикассо в художественную школу. На восемнадцатилетие он подарил ей пару бежевых резиновых перчаток и длинный бежевый фартук.
– Можешь начать с горчичного, – сказал он.
Так Пикассо и сделала. Раз ей отказали в красках, она писала горчицей. Вечером, когда уходила домой последняя смена, гигантская фабрика оставалась в распоряжении Пикассо. Она выключала тяжелые неоновые прожектора и зажигала пару контрольных лампочек над маленьким кружком своих амбиций.
Она была честолюбива, но не путала свое желание писать картины со способностью к этому. Под собственной беспощадной контрольной лампочкой Пикассо проводила жесточайшую ревизию. Она могла выучиться, научиться всему, чему можно, и стать современным Лансиром [12]. Талант и прилежание могли бы заслать ее в Королевскую Академию, но гений бы ей сделать этого наверняка не дал. Она знала, что никогда не удовлетворится приблизительным. Независимо от того, станет художником или нет. У нее не было терпения учитывать разницу между искусством изящным и популярным, второсортным или декоративным. Было только искусство и не-искусство. Если она окажется не-искусством, лучше уж стать кем-то другим, чем-то другим, однако легче было бы броситься на собственный меч.
Пикассо писала картины, окруженная пустыми ящиками, обернутыми в пластик поддонами и канистрами с уксусом. Фабричные часы тикали, отмечая фабричные минуты. Она почти не спала. Ее ночи проходили под белым диском света, напоминавшим церковную облатку; вокруг же стояла тьма, черная, как вампир.