Теперь она не могла его ненавидеть. Скорее боялась, была ему чужой, но ненавидеть – нет. Сможет ли она когда-нибудь испытать ту же острую чувственность, которую видела на картинах? Не плоть и кровь, а вещи из холста и краски рассказывали Пикассо о пламени, которого она не знала. Она бы нашла его или как-то зажгла его в себе, будь даже кости ее углем, а сердце – растопкой. Как там не сказал святой Павел? «Лучше сгореть, чем жениться»?
Она представила себе, что занимается любовью с этим мужчиной, с его нежной тяжестью и струнами пальцев. Сможет ли она насладиться его чистой, выбритой кожей, отшлифованной дорогими вяжущими веществами? Он был очень ровен, и Пикассо почувствовала, чего это ему стоит. Он тщеславен? Был бы он тщеславен в любви к ней, стал бы доказывать свое превосходство каждым тщательно рассчитанным движением? Заниматься любовью. Еще одно тошнотворное выражение семейной семантики. Что общего у любви с сексом и у секса с любовью? К одним людям она испытывала похоть, к другим близость (но к большему числу – отвращение), однако даже если похоть и близость совпадают, любовь ли это? А если не совпадают, важно ли подкрашивать одно и преувеличивать другое? Ей рассказывали, что многие женщины смотрят на мужчину и хотят иметь от него детей. Она могла такое понять, но тогда брак сводился к выживанию и экономике с примесью первобытной тайны (или генетического распознавания, как выражаются ученые). Но могут ли генетическое распознавание и банковский счет стать краеугольным камнем того Хорошего, за что стоит держаться?
Сквозь вагонное стекло Пикассо видела кладбища Мертвецов. Дома-коробки из желтого кирпича, отгородившиеся от соседей. Сернистые стены дымились в морозном воздухе. Никаких признаков жизни. Если бы Пикассо могла в них заглянуть – что бы она увидела? Ряды протертых диванов, повернутых под одним углом к одинаковым телевизионным подношениям наглых белых дисков спутниковых антенн, сорок пять каналов футбола, новостей, комедий, мелодрам и научно-популярных фильмов о дикой природе. Ее мать и отец ничем не лучше; просто у них диван был кожаным, а телевизор скрывался за раздвижной панелью в стене. На панели красовался Христос, изгоняющий менял из Храма. Сэр Джек никогда не брал с собой бумажник в церковь.
Хотя разводов стало намного больше, чем раньше, количество браков тоже увеличилось. Едва пара торопливо рубила один узел, обе стороны начинали лихорадочно вязать веревочки в два новых. И шли они по проходу, в счастье-несчастье, богатство-бедность, здоровье-болезни, «пока Смерть не разлучит нас». И Смерть их разлучала – смерть чувств, красоты, всего, кроме самых банальных удовольствий. Вскоре они умирали друг для друга и винили друг друга в скуке, одной на двоих.
В новой морали, отринутой Церковью, утвердилась любопытная система ценностей. «Сторонники последовательного единобрачия», как журналы называли маньяков женитьбы, по добродетельности все же стояли на ступеньку выше пар, не желавших брака или не способных на него. Неженатые, однако верные друг другу спускались, по крайней мере, на две ступеньки ниже человека, державшего жену, но наслаждавшегося любовницей (-ами). Он же, в свою очередь, свято полагал себя выше статистики разводов. Церковь смотрела на это сквозь пальцы. Полностью приватизированная и отделенная от государства англиканская церковь под твердым правлением нового архиепископа – дважды женатого счетовода – зарабатывала на свадьбах, похоронах, причастиях, исповедях и т. д. Получалось неплохо. Иногда Пикассо заходила в церковь, садилась на пустую скамью и слушала викария, в монотонном бормотании которого не осталось ничего божественного. Тот был анекдотичен – добрый-парень-здрасьте-пожалте-мелкая-душонка-тупая-головенка-оправдывающий-затраты-искушенный-в-жизни-ожирением-страдающий-в-гольф-играющий викарий.
Она помнила, как пробовала с ним поговорить: добивалась две недели, а когда ей наконец были назначены день и час, он оказался занят. Пикассо подошла к аналою и принялась читать текст службы – дошла до Иоанна, главы 14, прочла 15 и 16-ю, а Викарий все беседовал со своим Банковским Управляющим о сборе средств. Она боялась.
(Да не смущается сердце ваше и да не устрашается [21].)
Да, у него осталось пять минут до обеда. Не поделиться ли ей с ним, что у нее стряслось, пока он переоденется?
(Приидите ко Мне, все труждающиеся и обремененные, и Я успокою вас [22].)