А кого еще мне винить за эту иссушенную жизнь? Мать? Отца? Брата? Весь мир?
Да, верно, я была несчастна, меня обижали и презирали. Но стоит ли рассказывать об этом каждому встречному? Стоит ли делать из своего несчастья плакат и все оставшиеся годы украшать его?
Тем более что их так мало. Вот все, что у меня есть. Это мое – маленький сверток лет, что вот-вот просыплется на мостовую и потеряется под равнодушными ногами. Сгинет. Как вода сквозь сито, как пересохшая река. Тихо плененное море, где волны ничто не ломает.
Мне хочется взбежать на холм, на волю ветра и орать, пока не хлынут ливни. Я вызываю дождь, закинув голову. Наполни мне рот, ноздри, пропитай пересохшее тело, ибо кровь слишком густа и больше не течет. Я потеку. По-летнему плавно потеку по хрустальной реке. Потеку к морю, а свитой мне будут лососи.
Почему такая сушь? Зачем плотина, если тайный родник питает пруд? Как пробиться к воде? Как пробить Артезианский Колодец сквозь студень моих страхов?
Я виню себя за соучастие в своем преступлении. За сговор во имя недожизни, недолюбви. Виню себя. И обвинив, могу себя простить. Простить гнилые дни, когда упавшие плоды никто не собирал. За порчу тусклых лет. Достаточная кара. Довольно, чтобы жить в тисках страха. Дождь вызывай.
Вызывай дождь. Капли милосердия, что оживляют выжженную землю. Прощенье, которое вновь наполняет пересохший поток. Дождь темной пеленой отвесно падает в море. Дайте мне опереться на стену дождя, а ноги опустить в море. Кружится голова от этой текучей геометрии, от ее точек, тел, поверхностей, отрезков, что должны преобразиться. Я больше не буду тем, кем была.
Дождь преобразует воду.
Гендель
Ей лет тридцать пять. У нее грива, как у льва. Льва-самца, конечно. Почему мы, говоря комплименты своим женщинам, сравниваем их с самцами? Грива льва, переливчато-синие глаза павлина, шея лебедя (у самцов она длиннее и белее), грация барса, кожа мягкая, как у джейрана. У меня был знакомый араб, гомосексуалист, как водится, – это он сказал мне, что у самцов она мягче. Кожа самки грубеет от вынашивания потомства. «Разве у людей не так?» – спрашивал он, когда мы шли мимо Родильного Отделения.
Мужчины предпочитают друг друга, я в этом уверен, а женщины для них – нечто вроде баловства. Моему другу-арабу они наверняка не нравятся, совершенно точно, однако странно, что не нравятся они и моим гетеросексуальным друзьям. Мои коллеги не любят своих жен. Правда, любовниц своих они желают. Другие женщины ими не рассматриваются вовсе. Есть медсестры, которых мы называем ходячими ночными горшками, и все больше становится женщин-врачей. К счастью, большинство остается на нижней ступени служебной лестницы – либо по призванию, либо из-за семейных уз. Я говорю «к счастью», имея в виду «к счастью для них самих». Консультанты бывают вежливы только с богатыми клиентами. Я работаю с одним мужчиной, который всегда спрашивает женщин, не мешают ли их груди стетоскопу. Они вспыхивают, он смеется и панибратски похлопывает меня по плечу с заговорщицким видом.
– Вами займется Гендель, – говорит он. – Наш лучший садовник с секатором.
Я извиняюсь. Извиняюсь. Извиняюсь…
– Гендель, когда ты прекратишь извиняться? Извиняться должны они. Они ж именно за этим и приходят – извиниться. У нас тут исповедальня.
Я доводил своего духовника до отчаяния. Его долг и моя подготовка заставляли нас сидеть рядышком в накрытой покрывалом кабинке, тонкой решеткой греха отделявшей нас от кающегося грешника.
– Я грешен, отец мой.
– Ты говоришь о грехах плоти или о грехах совести, дитя мое?
– О грехах плоти.
Да, сплошь грехи плоти; совесть не мучает никого.
– Начинай.
Ох, эти долгие пятницы, те же самые истории, каким бы ни был рассказчик, рассказы одинаковы. Никаких доказательств, что у отдельной личности имеется своя жизнь. Что-то стянул в магазине, поколотил жену, прогулял работу, изменил, неверность, неверность, неверность, общий знаменатель преступлений. Мужчины хвастались – это выдавали голоса; женщины дрожали и плакали. Помню, была одна, редкая, с которой священник был особенно резок. А натворила-то всего, что однажды ночью решила разобраться с зазором у себя между ног. Давно забытым, где когда-то располагалась голова ее младенца, зазором, дарившим некогда наслаждение ее мужу, а теперь ставшим сливом для джина.
Она сказала:
– Я не люблю его, но должна была его иметь. До сих пор я никогда не желала мужчину – чтобы вот так сильно.
– Мне очень жаль.
– А вдруг об этом узнают дети? Вдруг узнает муж?