Сильно разгневался Давид на этого человека и сказал Нафану: жив Господь! Достоин смерти человек, сделавший это. И за овечку он должен заплатить вчетверо, за то, что он сделал это, и за то, что не имел сострадания.
И сказал Нафан Давиду: ты – тот человек.
(2 Цар. 11:2-27 и 12:1–7).
«За то, что не имел сострадания». Наказуемый грех – не сладострастие и даже не супружеская измена; сам грех вообще не имел отношения к сексу. Грех – нехватка чувства. Не избыток страсти, но отсутствие жалости.
Однажды я предложил этот отрывок своему епископу. Он обвинил меня в том, что я коммунист, еретик, распутник, феминист, и я тут же представил себя в аду, где багровое пламя питается белыми бюстгальтерами. Помню, епископ разводил золотых рыбок и после смерти оставил все свое состояние на их содержание и благоденствие. Тогда мы жили в Сан-Паулу, и над его кладовкой горела световая надпись: «Ибо нищих всегда имеете с собою. (Мф. 26:11)».
Ему особенно не нравилось Чудо Насыщения Пяти Тысяч, хоть я так никогда и не выяснил, почему: то ли из страха за кладовку, то ли из почтения к золотым рыбкам. Когда бедные падали в обморок у дверей храма, для их оживления не находилось ни хлебов, ни рыб. Но епископ был человеком духа, а не Кентавром, как я.
Когда-то Кентавром называл себя Д. Г. Лоуренс, вот только слегка пугал причиндалы, утверждая, что у него мозг поэта и яйца быка. Человека менее быкоподобного трудно себе представить, если не считать Тулуз-Лотрека. Обычно я прощаю Лоуренсу его неразбериху с большим и малым, малое тут, конечно, – его яйца, но его имаго-мифология ущербна. У Лоуренса Кентавр с обнаженным членом и Богом в груди становится Человекозверем с Богом в члене и обнаженной грудью. Человек с Медальона встречается с Божественным Фаллосом. Оглядываясь на улице, я вижу, что в этом и состоит проблема. Не хочу быть педантом, но мне кажется, фаллос может быть божественным, только если он прицеплен к богу. Бог красит фаллос или фаллос – бога?
С небес – отвесно копье света в своем ложе. Точно нацеленный свет и темное сердце. Свет, покоящийся на сердце. Световая хирургия остановки сердца. Сама операция светом на сердце проста: клапаны аорты раскрываются, как трубы, медное благозвучие высокого «до» гонит по тоннелям кровь, багровый поток наслаждения, возбуждения, чувственную энергию, что собирает сетчатку в фокус из ее туманной иллюзии. В глазах кровь; священная влага, снимающая покровы со смазанного видения полудохлого мира.
Свет. Электромагнитное излучение, производящее визуальное ощущение.
Сердце. Орган, который перегоняет кровь.
Что еще сказать?
Сердце в своем темном загоне опознает свет. Снова узнает его и рвется к нему после долгой спячки. Сердце в спячке – не бодрствует, не спит, но зависает без света, грезя о нем. К чему отгораживаться от того, чего желаю? Почему я боюсь того, что люблю?
Я вижу под дверью желтую ленту, что предвещает Мидасов мир, превратившийся в золото. Не жесткий металл, но вибрирующий свет, непроцеженный, незапятнанный, нескованный. Я боюсь его, боюсь открыть дверь, снять очки и сдаться свету, пока меж нами ничего нет. Он не разделится на части, сделаю я это или нет.
Способен ли я стать светлым человеком?
Сердце к сердцу. К свету свет. Я сделан из света, из пустоты и световых точек; атомная структура, казалось бы, твердого тела. Почему мне уютнее с видимостью, а не с реальностью? С фальшивками диванов, акций и облигаций? Мерка культурного человека. Не слишком, не слишком, не слишком. Нет, слишком. И как будто этого мало – еще больше, больше жизни в единицу времени, без всяких ограничений.
Я, Гендель, врач, священник, всеобщий знахарь, дурак, сижу в каком-то безымянном поезде, что пыхтит к морю. У меня есть деньги, паспорт, багаж, теплое пальто. Хватит ли этого? Хватит ли покровов, чтобы обернуться, когда я сброшу с себя то, что было моей жизнью?
Моя жизнь. То, что должно было стать Одой к Разуму, стало несколькими фесценнинами… [30]
Как называют врача, который удаляет не ту грудь?
Не знаю. В самом деле – как называют врача, который удаляет не ту грудь?
Хирургом.
Конечно, было расследование. Дама, о которой идет речь, до сих пор оправляется от второй операции, на сей раз – по удалению правильной груди (в действительности – левой). Я вообще не должен был оперировать; то был крайний случай, дежурный хирург заболел, больше никого не оказалось, а я – лучший в своем деле. Лучшим всегда не хватает твердой веры… а худшим? Что бы, по-вашему, сделал худший? Оттяпал бы и вторую, сразу же, под общим наркозом, а промашку назвал бы осложнением. Но так ведь не поступят, правда?