За дверью тихо, и скрежет металла затхло расползся по дому. Песарика, ножом сместил дверной пробой. Оглядел подзабытую полутёмную комнату, пробрался в другую, - большую и тайную. Шёпот и всхлипывания обнаружил. Собою он внёс гнетуще кислое оживление случившемуся, разбудил заснувшую тишину истины. Новый шум, треск, писк, ворох, затухающие стоны... и совершенно дикое безмолвие снова движется по ночи.
...Двери за собой Писарика не закрывает, выходит устало, - в окровавленных липких пальцах пустые стаканы сжимает, закупоренную бутылку несёт; сигарета чужая во рту - приторным дымом дразнится горло. Он сел на холодную землю возле Серёжи, прислонился к стене холодной мазанки, и разлил в стаканы дублёную самогонку: поминальную чашу накрыл ломтиком хлеба, установил у изголовья мертвеца. Невероятно красивое юное лицо запечатлело уморённую, доверчивую грусть. В знак скорби старик полил землю коньяком из наполненного стакана, выпил, и сказал: - Не плачь Серёжка, не плачь сынок, я сделал, как полагается. Видишь... светает. Остатками из бутылки, он вымыл руки, вычистил нож, засиявший до предназначения ума, отнёс, заложил за богородичные образа оставшийся от матери: расстался с блеском своей постоянной мысли. И ничего незначащей шаркающей перестановкой стёртых ботинок, всегдашний Песарика, направился в ментовку, - мусарам сброс рисовать.
Возле раннего райотдела милиций просыпается спрессованное страхом ужатое пространство. Дрожит мрак судьбы готовый поглотить значительную массу граждан живущих под присмотром начальников принуждения; озабоченных премиальными доплатами, новыми отличиями в пагонах, и курортными путёвками для жён и детей. Песарика, для милицейского удовольствия, окончательно изношенный материал, шатается по Болграду бесполезной единицей, в глазах запрятал бессрочное презрение к взыскательным органам,- содержащие для удовольствия судьбу непокорных лиц, чтобы начальственная власть, могла неизменно сиять сытостью и совершенством личной жизни.
Поставленный дежурить у милицейского здания сержант, крутит дубинку, ищет применение пещерному орудию, подозрительно озирается на людей, что шевелятся в отдалении его усыхающего ума. Обросший старик совсем приблизился к милицейскому участку.
Дежурный поправил осанку - упрятал вывалившийся живот, взад-вперёд разошёлся, не скрывает раздражения из-за наглого безразличия к государственной форме.
- Что тебе надо!? - спрашивает сержант служебным окриком, наполненный подозрениями неряшливый объект.
- Не гундось тварь. Издохни, - тогда отвечу...
Под взглядом нескрываемой ненависти, сержант обнаруживает собственную никчемность, угрозу установленному возвышению видит. Он возвращается в место положенного выстоивания, торопится ужать отстающую середину тела, чешет длинной резиной спину, ладони гладит. Молчит. Инструкцию вспоминает.
В начале служебного утра, в точный час, к крыльцу райотдела подкатывает милицейская машина. Выходит огромный, довольный текущей эпохой, подполковник. Красные полосы в тёмных погонах разделяют, его постоянно служебное рвение: на вынужденно посаженых и откупившихся или, испорченных принуждением людей.
- Начальник! - окликнул Песарика хозяина ментовки. - Я показатели твой хочу увеличить. Там три кроля стынут. Всего два из них мои.
- А... аа, Песарика?.. - подполковник улыбнулся. Сержант собиравшийся наброситься на надоевший объект тоже улыбнулся ему .
- Так зажарь с чесночком в вине, мы к тебе на свежатину придём.
- Я на воле, запретное не ем..., кровь, говорю с глотки пускал как из кроликов. Подписывай своего мышонка к делу, пусть цифры твои рисует. Область, громкое раскрытие тебе причислит, грамоту выпишет.
Сержант, окончательно запутался, сделал вид, что совсем в курсе дела, широко открывает начальнику тяжёлую железную дверь, заодно старика пускает в зарешеченное здание, собою доволен, только не разобрал, достанется ли ему вино и мясо с чесноком.
...Старика, вне очереди садят к следователю, напротив начинающего, барсукового вида человека. Уже в который раз Песарика глядит, как изменяющиеся ручки и авторучки, по протокольной бумаге скользят, буквы исправные вписываются...