«Может, это ангел ходит ночью! — подумал Яков Саввич. — Сколько сейчас времени? — Он потрогал руками стрелки стенных сельских часов и узнал, что было час ночи, — Ангелу ходить пора! — решил он в уме. — Либо мне проклясть все и скрыться отсюда без поворота!.. Чего я здесь живу — умираю, странность одна!»
Он прислушался далее. Ангел по-прежнему постукивал в окно, но все более редко и без ответа.
«Застынет! — подумал Яков Саввич и встал с места. — Зори теперь холодные».
Он вышел наружу и позвал: «Эй, чертенок, иди сюда!» — однако звука из его рта не раздалось, — от стеснения или от страха он говорил только в уме.
«Вот тебе раз! — подумал Яков Саввич, — Все вера в бога, будь она проклята!.. По ягодным кустам, наверно, лез, сукин сын, изуродовал теперь растения».
Окно из глиняного дома отворилось целиком, вместе с рамой, и оттуда выставилось в сумрачный сад чье-то, непохожее на человека, лицо.
— Я все давно слышу! Чего тебе надо? — сказал скучный голос старухи, дыша словами не наружу, а внутрь, в свою пустую узкую утробу.
— А ты мама или нет? — спросил голос маленького ребенка, уставшего, должно быть, ходить по темной ночи.
— Я тебе чужая, — ответила старуха и вставила оконную раму обратно в проем стены.
Ребенок постоял немного, погладил глиняную стену рукой и пошел к кузнице, ступая по крапиве привычными ногами.
— Ты чей? — спросил его Яков Саввич.
— Я ничей, я отца-мать хожу ищу, — сказал мальчик лет четырех или пяти на вид.
— А я думал, ты — ангел, стервец!
— Нет, я никто, — отказался мальчик.
— Жулик, что ль?
— Нет… Меня тетка загрызла, я хлеба много ем и портки протираю. Она ругается, — ступай, говорит, вон отсюда, ищи свою родную мать и отца, пускай они тебя кормят и водою поят. А я хожу-хожу, спрашиваю и говорю, никто их не знает.
— Кого? — спросил Яков Саввич.
— Ни отца, ни матери. А меня тетка за них по морде костяной рукой бьет.
— Вон что, — произнес среди своего молчания кузнец, — Жалко, что ты не ангел.
— Ничего, — сказал этот мальчик.
— А отец-то с матерью твои живут где-нибудь?
— Никто не говорит, пойду сейчас спрашивать, — ответил небольшой человек, — Может, есть, а ребят ведь много на свете, одного взяли и забыли.
— Ты маленький, а ведь умный! — удивился Яков Саввич.
— Я нечаянно стал, один живу, хожу и думаю.
— Давно ты родителей ищешь?
— Давно… Забыл уж, где тетка живет. Пускай бы костью била и хлеб из остатка давала, а то я не евши.
Яков Саввич зажег свет в кузнице и поднял на руки прибывшего ребенка, чтобы рассмотреть его лицо. Мальчик был одет в штаны на одной пуговице и в рубашку, а картуза и обуви не имел. Все обветшало на нем, материя стала редкой, точно вихри обдували его. Лицо, лишенное детского запаса жира, было худощавым и морщинистым, серые угрюмые глаза глядели терпеливо, готовые без слез перенести неожиданный удар.
— Ну, ничего, — сказал Яков Саввич, — Жить будешь, — и опустил ребенка на землю.
Мальчик стал жить в кузнице. Он ел так мало, что Яков Саввич его не прогонял, портки же и рубашку он чинил сам, когда они раздирались от старости. Во сне ребенок часто бредил одной и той же мыслью о матери и об отце, а Яков Саввич слушал и ухмылялся: он знал, что родители ничего не означают, кроме детской мечты в сердце.
Вскоре сирота собрал себе тряпки по соседним дворам и сшил мешок; в этот мешок он накопил хлебных кусков, а потом в одно утро стал прощаться с Яковом Саввичем.
— Пойду мать искать, с чужими скучно жить.
— Я тебе пойду! Я тебя ремнем драть буду.
— А я жрать много стану, тогда сам прогонишь.
Яков Саввич задумался. Он попросил жену товарного кондуктора, чтоб она усыновила его мальчика, а он зато не будет брать с них плату за квартиру. Однако кондукторша отказалась: кормить не жалко, но своих детей много и за безродного тоже надо душой болеть, как за своего.