«Мы прокляты, господи! Будь же проклят и ты!»
А внизу, в ущелье, Папакакас со своими людьми, с ними Русиян, Роки и Житомир, все на конях, посекали то, что осталось от бижанчан, пробивались, слегка редея, среди человечьих и конских трупов к Бижанцам, к богатствам Пребонда Бижа, к тому злату-серебру, которое Антим, может, и не выдумал, когда вызывал Папакакасову алчность. В хоромах Пребонда Бижа горы золота и серебра. Пламень в крови, дрожание селезенки, корчи разума. Убогая цель – и такая цена: тьма-тьмущая убитых. Я рыдал: придет Черный Спипиле, соберет кости.
Прокляты мы, прокляты! И мы и ты, господи!
«Пошли в Бижанцы, – позвал Богдан. – Знаю я Папакакаса. Опьянел от крови. Всех посечет. И женщин, и детей в колыбели».
8. Чеслав. Расставанье. Тоска
Густая, тяжкая, липкая паутина сна, паук высасывает мое сознание…
…Сенной сарай, где я три дня назад содержался пленником, для меня и во мне под именем Иония, большой, крепко сбитый и новый, полыхнул первым. Огонь косо удлинялся и шелестел, жар мигом сглотнул кровлю из ржавой соломы и выплюнул ее в виде искр. Обезумевший и совсем крохотный, меньше, чем я его помнил, из сенника выскочил Ион. Глаза его растопились от огня, каплями цедится смола. На устах его леденеет крик, испаряется. Он возносит руки, призывая небо в свидетели. На его темени и плечах живыми перьями полыхает пламя. К нему, с секирой и факелом, подходит Папакакас. Он в броне и под золотым шлемом. Знаю, что случится сейчас, а бессилен. Ступни срослись с камнем. Вою или, может, хриплю. Мой голос не доходит до атамана. Он вскидывает секиру и рассекает пополам человечка. Ухмыляясь, оборачивается ко мне – теперь у тебя два дружка. Смеется. Над мертвым Ионом склоняется Катина. В зеленом. Она и не она. Шелковая накидка Симониды. Папакакас уже над ней, занес секиру с двумя лезвиями. Дым от спаленных домов сгущается, скрывает злодея и жертвы, прячет их от глаз…
Это мне снилось позднее. Папакакас не мог ни палить, ни убивать, не тот стал – мы тащим его на носилках, сооруженных из длинных жердей и рыжей ткани. Мы уходим. За нами, от села до ущелья, стоном стонет дорога – жуткая гусеница корчится в крике. Женщины и дети паникой наполняют жилу, спускающуюся из села в ущелье. Мы уходим не все. Остались (закопают ли их бижанчане?) Карп Любанский, Житомир, Яков и Миломир. Я не знал их чаяний, а теперь забываю лица, фигуры, одежды. На конях – поколотые Тане Ронго и братья Давид и Силян. Первый вскорости свалился с седла. Мы долго копали ему могилу возле двух деревьев, одно было побито молнией. Помолились без молитвы за упокой души раба божьего Антим и я, уже не монахи. Осенили крестом и прощальным вздохом.
После полудня мы снова очутились в той чаще, из которой вышли на Бижанцы. Истомленные и голодные, не совсем просохшие от дождя, что провожал нас в кошмарную схватку, мы бросались на землю, засыпая до того, как ее коснуться. Не все. Кто посильнее – Русиян, Роки и Антим – собирали сушняк и раскладывали костер. С испарявшейся влагой испарялось отчаяние. Прикрытый на носилках, не разбойник уже и не атаман, Папакакас кусал губы от боли и стонал, временами впадая в беспамятство и лихорадку. Он был нам обузой, он был и будет обузой жизни всем, кто узнает его хромым побирушкой или лживым юродом, завтра, скоро – когда распадется шайка, как распадается труп зверя, сперва приятельствовавшего со смертью, а потом ставшего ее знамением. Его люди и мы, все, и я в том числе, в иных обстоятельствах одушевленные иными целями, могли бы стать хоть латниками, крестоносцами, освобождавшими Христов гроб и грабившими наши становища, а особенно Константинополь, украшенный иконами Михаила и Евтихия, богатый когда-то золотом, шелками, пряностями, обработанный медью и резной слоновой костью, позолоченным персидским оружием, драгоценными каменьями из земли фараонов, – и все это грабилось во имя креста и хмеля. Сейчас мы были безвольной толпой, людьми, разуверившимися друг в друге, затаившимися в своем безумии, для таких древние слагатели гимнов Роман Сладкопевец [24], Иоанн Дамаскин [25] и Касия, [26] грешная или святая монахиня, не нашли бы похвальных слов. Я засыпал возле огня и пробуждался. Выплетался из сотни неясных, мутных и липких снов, оттуда тянулись ко мне руки и щупальца. Вокруг меня кружили птицы, обнюхивало зверье – я труп, ждали пирушку. Но я слышу. Как-то странно – кожей, осязанием. Папакакасов приближенный Чеслав, в корче мышц и затаенного горя, серый, с пятнами ржави – железо для некой надобности, – до сего дня молчаливый и замкнутый, а ныне выпитый внутренней мукой, вертит в руках секиру предводителя. Словно ищет в лезвии и находит что-то ему одному понятное. Вздыхает. Сидит у огня и отворачивается от дыма, который ветер бросает ему в лицо. Глаза завешены волосами, однако видно – налитые кровью, косые. Голос горловой, металлический. Кто спит, а кто убегает от сна и слушает житие почти безжизненного Папакакаса.
24
25