Милый. Меня любят. Я нашла свою тусовку. Сегодня была в семи разных кабаках. Я почти уже совсем взрослая. Социализировавшаяся, как ты говоришь. Или вроде того. Красивая. Не умею обращаться с семилетними, как мечталось всегда и везде, а умею с годовалыми, чего представить не могла. Откупалась и отболелась. Прочитала и перечитала книгу того придурка. Пристрастилась к кофе. И это правда важное. А самое важное не скажу, потому что не могу. И очень важное не скажу, потому что это лично. И вообще ничего не могу рассказать сейчас, потому что только что основательно полечилась абсентом. Основательнейше.
Милая Тася. Я был в больнице и я всё знаю про трупы. Сначала они просто люди, только мёртвые. Потом их кладут в формалин (для обеззараживания и предотвращения гниения). Труп, как и любая хорошая вещь, должен вылежаться. Лежат они в формалине какое-то время, недели две в среднем. Далее приходят студенты, достают их из ванны с формалином и всё забрызгают. Следующий этап — препаровка: с трупа снимают кожу, местами мышцы удаляют, обнажая другие мышцы, нервы, сосуды, органы. В таком виде труп пребывает некоторое время, пока его не измочалят совсем, и тогда его разбирают на отдельные органы (отдельно мозг, печень, селезенка). Из того, что осталось, вытаскивают кости. Может я что и упустил, но в целом так. А всякие ошмётки (сломанные кости, жир, кожа, связки) выкидываются в пластиковые мешки и больше их никто не видит.
— И что было дальше? — спросил Зацовер и сжал зубы, потому что кровь всегда кровь.
— Его сбила машина и он лёг поперёк вон той дороги, совсем как труп из своего письма. А меня однажды поймали весёлые ребята, от них пахло компотом и голубцами, и я еле от них вырвалась, точнее, не вырвалась я от них, не вырвалась.
3. Однажды все остались одни. Зацовер сел у окна и почувствовал, что прошлое шевелит им, как нога пальцами. Подошёл Энди, очень тепло улыбнулся и сел рядом. Зацовер впервые рассмотрел его лицо в деталях — совсем дебильное, непропорциональное, но очень живое, как будто хорошо знакомый человек привиделся во сне, но имени не вспомнишь.
— Что ты? — спросил Зацовер.
— Как твой роман? — спросил Энди.
— Да… — сказал Зацовер, — потом напишу.
— Никогда не откладывай романы, брат. Это как отодрать подружку в чёрном дырчатом белье, с хрустальным Дональдом Даком на шее, понимаешь, отодрать эту красотку — послезавтра. Роман ждать не будет, свалит к другому мужику, с болтом повеселее.
— А твой роман?
— А я тебе сейчас прочитаю! Тут как бы про нас немного, а буквы я вписал от руки.
Они вошли в бар. Толстый Спарки достал армейский нож с коричневыми пятнами и показал бармену. Бадди сплюнул. Бармен понял, что игра окончена и выдохнул:
— Гуляете, ребята! Ну, гуляйте.
— Ты как солнце, как луна. — сказал Зацовер. — Изменчив, но неизменен.
— Знаешь, как это было? — сказал Энди. — Я понял, что я бездарный бездельник. Что ничего не было и не будет. Я потратил жизнь на автобусные билетики. Пока все зарабатывали шиши и умирали от рака, я притворялся великим русским писателем. Я понял это, закурил, сел на кухне и включил телевизор, просто чтобы что-то сделать. Всплыл ухоженный мужчина и сказал, что Штаты — дрянь. Он сказал — «стратегический противник», но по ухмылке было понятно. Потом показали попа, мента и президента, играющего с другим президентом в бильярд. Всё было обычно и ежедневно, но я хорошо помню каждый жест. Я сидел, смотрел на этих довольно убогих угнетателей, я даже засмеялся разок — меня тогда звали иначе, но дураком я был точно таким же.
— И что же?
— А потом я решил — а ну всё в печь! Я хочу писать и буду. Хочу и буду. Потому что в мире должно быть место для людей, которые хотят и будут, хотят быть счастливыми и будут ими. Какую-то непристойность я сейчас сказал. Ну да ты тоже писатель, поймёшь.
4. Однажды все остались совсем одни, вообще ни души. Энди Свищ торчал в туалете и придумывал роман про Спарки и Бадди. Таисия надела самое красивое платье, расписанное нездешними треугольниками, и пошла в магазин за водкой. Зацовер открыл форточку, нюхал ветер и думал разные вещи. Он крутил на изнанке век самое любимое кино и плакал, когда героям становилось плохо. Потом по векам шли титры и конец. Зацовер вспомнил, как умерла жена, и очень долго вспоминал это, вспоминал и вспоминал, и превращал в кинофильм, в монтаж, в оркестр, в титры и конец, и что-то в нём освобождалось.
Но загремела дверь, в неё бились какие-то непонятные люди, а потом они как-то попали внутрь всего — Зацовер увидел, как из реальности торчат растрёпанные доски, похожие на буквы — люди в черных вонючих носках на лице положили его мокрыми губами в пол, несильно ударили по голове и закрыли форточку.