Тут, на дне, не было даже водорослей — лишь коряги, причудливо выставившие целый лес перепутанных щупальцев. Никем не тревожимые, они покрылись таким толстым слоем ила, что между ними остались узкие — едва только Щуренку протиснуться — просветы. Где начиналось самое дно, он не мог понять, потому что вода стала от тины бурой, как глина. Дышать очень трудно, зато здесь глухо, темно — такое полное, наверняка безопасное безрыбье! И Щуренок, тяжело захватывая ртом воду, прилег на корягу и погрузился в ил, как в пуховую перину.
Он лежал так очень долго, может быть целый день. И вот, когда глаза его привыкли к темноте, он различил под собой, совсем уже на дне, какое-то движение. Он долго присматривался и вдруг уловил очертания огромной щучьей головы. Он осторожно придвинулся к краю коряги и увидел, что там, в кромешной тьме, лежит Щука величиной чуть ли не с лодку — не рыба, а чудовище! Говорили, в озере есть одна Щука, которой исполнилось будто бы триста лет, но многие не верили, и во всяком случае никто никогда не видел ее и не знал, где она живет.
Так вот она, знаменитая Щука! Не поймешь даже, какого она цвета — только морда ее, медленно втягивавшая воду, из-за движения не покрытая илом, была седого, белесого цвета. Наверное, и тело у нее седое. Неужели Щука одной породы со Щуренком и он со временем может стать таким же великаном? Но ведь очень трудно прожить триста лет. Щуренку еще и года нет, а сколько раз он подвергался опасностям! Уж наверное, Щука не из легкомысленных особ и даже смолоду не интересовалась красотами природы. Скорее всего, она так и пролежала тут со дня своего рождения — иначе разве уцелеешь. Какой риск все эти развлечения на восходе солнца! Какой ненужный риск!
Щуренок думал, думал, и наконец его начало клонить ко сну. Наверное, спускалась ночь, — ведь на такой глубине между днем и ночью нет никакой разницы. Засыпая, он мечтал о том, как останется тут навсегда, и привыкнет дышать илом, и сам покроется илом, так что его никто не увидит и не сможет проглотить…
Через несколько часов он почувствовал, что скоро рассвет. Он глянул вниз. Щука лежала не шевелясь, и только гигантская пасть ее чуть заметно двигалась, пропуская поду. Щуренок вспомнил о своем решении и попытался опять заснуть. Но рассвет приближался! Он ощущал это тонкой молодой кожей, чуткими жабрами; даже глазам его, почти ничего не видевшим во мраке, явственно представлялось, что рассветает. Он еще не сдавался, усилием воли удерживая себя на месте, а хвост его уже чуть приметно отклонился в одну сторону, в другую, и плавники дрогнули и затрепетали. Он задыхался во мгле, и ему страстно захотелось глотка чистой воды. Он вспомнил воду, пронизанную первым солнечным лучом, и вообразил себя резвящимся в этой воде… Будь что будет! Он проживет не триста лет, а один год, может быть даже один день, может быть его схватит окунь с пылающими плавниками, — пускай! Лишь бы прозрачная вода, голубое небо и прекрасный солнечный восход!
Забыв свои мудрые решения. Щуренок рванулся вверх, вздымая клубы древнего ила. Он торопился навстречу солнцу…
ДВОЕ
Нехоженым, закаменевшим снегом забрало мосток, ручей под ним и тропу. Ознобленно топорщится кустарник, жгучий ветер гонит по сверкающей ледне сухой прошлогодний лист. Мороз.
Хорь затаился, припал к земле. Он заприметил лунку у корня старой ивы, где вылезают полевки, и знал, что им уже время и скоро они появятся. Хорь не ел вторые сутки и потому охотился, хотя не чувствовал голода. Он был болен. Вчера целый день он спал, забравшись в трухлявый, заваленный ельником пень, ночью, поглядывая безучастно, слонялся по лесу, своим следом вернулся к лежке и продремал до рассвета. Сейчас он вышел на добычу, но тело у него ломило, и он хватал снег горячим ртом.
Хорь слышал, как глубоко под сугробами льется ручей, и ему хотелось жаркого лета, хотелось кислой лесной костяники, и опять клонило в сон.
Он открыл глаза и увидел полевку. Полевка высунулась, осмотрелась и осторожно выбралась на снег. Стараясь, чтобы не бугрилась спина, хорь стал подбирать задние лапы для прыжка. Он ждал, чтобы запах полевки раздразнил его, но, когда запах донесся, почувствовал отвращение. Он поел бы теперь ягод, а не мяса. И все-таки заставил себя сжаться и удобно упереться ногами. Пора было прыгать. Но хорь имел странную привычку часто оглядываться: он жил с постоянным ощущением, что на него могут напасть сзади и в самую неподходящую минуту — отбивался ли он от ястреба или оголодавшей лисицы, охотился ли, отдыхал, — он не мог отделаться от ощущения, что кто-то подкрадывается. И сейчас, перед тем как метнуться, хорь медленно, выворачивая шею, не отрывая головы от снега, оглянулся. За ним лежало пустынное поле. Тогда он кинулся.