Хозяйка сунула в корзину руку и вытащила большое гусиное яйцо. Оно было горячее, словно его варили, У этого тяжелого, горячего яйца уже появился наклевыш — пробитое сбоку оконце. Там лежал гусенок. Он весь еще был в яйце, и виднелся только его широкий, с пупырышком на конце клюв. Клюв открывался и закрывался, деловито пожевывал и временами пищал. Клуша смотрела из корзины на Хозяйку и молчала: она замирала от страха за свое родное яйцо. И Хозяйка положила его обратно, вниз наклевышем. Так поворачивает яйцо сама клуша — лицом вниз, наверное, для того, чтобы случайно не поцарапать младенца лапой.
А на другой день они вылупились все. Тот, который вывелся первым, был ярко-желтый, без пятен, а это значило, что со временем он станет лебединого, белого цвета. И у него был нежный розовый клюв. Этот гусенок, Первенец, сидел в комнате на подоконнике, в коробке из-под печенья, и сушился на солнце. А последнего гусенка, Последыша, только что освободившегося от скорлупы, положили в старую детскую шапку-ушанку. Совсем еще беспомощный, Последыш лежал на боку, и его мокрый пух и даже клюв были черными.
На другой день гусята уже гуляли. Их было девять, и все они, со светлыми и темными клювами, с большими и маленькими пятнами на спинах, окружили свою маму-клушу и грелись на солнце. Часто они вставали, делали два-три торопливых, неверных шага и тут же присаживались. Когда они ступали, глаза у них широко раскрывались, но стоило только сесть — глаза закрывались, и они уже спали. Так прошел первый день: шагнут — посмотрят, сядут — поспят.
На крышке от кастрюли гусятам выносили смешанное с молоком разваренное пшено. И тогда все они — белая, с разрумянившимся гребешком клуша и девять пухлых ребят — располагались вокруг крышки. Она клевала, и все девять подражали ей. Только она стучала о железную крышку с силой, а они — осторожно, потому что клюв у них не отвердел и чуть покрепче ударишь — больно.
Еще через сутки они уже бегали. Но лапы у них быстро уставали, и бегали они так же, как в первый день ходили: побежит — сядет, побежит — сядет. Однако, садясь, они уже не спали. Теперь они учились клевать траву. Без травы гуси не могут жить. Летом они целый день ее клюют, а зимой должны есть хлеб с картошкой. Но без травы ни хлеб, ни картошка не лезут им в горло. Приходится запаривать сено — ту же траву, только сухую, — подбавлять ее, и только тогда они начинают есть.
Гусята привыкали к траве. Кажется, чего уж тут привыкать — оторвал да съел. И все-таки это искусство давалось им тоже с трудом. Во-первых, в травинку надо попасть. Она очень узкая, легко промахнуться, а потом, стоит тронуть, как она от тебя отклоняется вперед или в сторону, и надо изо всех сил вытягивать шею, чтобы ее достать. Но даже если ты наконец сумел ее ухватить, нужно ведь еще и оторвать. Закроешь клюв неплотно — она выскальзывает, защемишь посильнее — она оказывается крепкой и никак ее не оторвешь. И отрывается тоже чаще всего неудачно: или такой маленький лоскуток, что и во рту его не найдешь, или такой длинный, что не проглотишь. И еще трудность заключается в том, что ноги держат плохо и перед каждой травинкой приходится садиться.
Наконец клевать траву гусята научились. И как только принялись питаться травой, они начали на удивление быстро расти. Прошло немного времени, а уж каждый из них стал вдвое больше того яйца, в котором недавно умещался. Теперь они клевали и зерна, и траву, и камешки — камешки для того, чтобы у них в зобу лучше перемалывалась еда. Они уже не боялись отходить от клуши, но, как только чувствовали усталость или им хотелось спать, они бежали к ней и прятались у нее под крыльями.
Ее куриных крыльев на всех девятерых детей, таких удавшихся, крупных детей, уже не хватало. Три или четыре счастливца успевали занять лучшие места, остальным же приходилось располагаться как попало. И они, бедные, совали ей в перья, поближе к ее горячему, как само солнышко, телу, только свои головы. Если бы вы увидели их в такую минуту, вашим глазам представилась бы странная картина. Сидит на земле небольшая белая курица, растопырив крылья, нахохлив из последних сил все свои перья, а вокруг пристроились гусята, уткнув в нее головы и выставив наружу пуховые гузки.