Но вот после того сон шел вкривь и вкось, каждый раз заканчиваясь самым странным образом. всегда после того приходил Великан, только вот что он делал, всегда скрывалось за таинственной завесой громового голоса, рыданий и объятий. Иногда случалось, что он даже ложился в кровать к Белой Даме. Бывало, что он подымал Анссета с пола и забирал его с собою в странные приключения, заканчивавшиеся пробуждением. Иногда Белая Дама целовала его на прощание. Получалось и так, что она не замечала мальчика, пока Великан не заходил в комнату. Но всегда сон начинался одинаково, и эта неизменная часть и была памятью.
Другое воспоминание касалось самого момента похищения. Анссет находился в огромном помещении с далекой крышей, разрисованной странными зверями и какими-то искаженными людьми. от ярко освещенного места, где все находилось в движении, доносилась громкая музыка. Грохот оглушал, и все это место само было шумом, яркими огнями, болтовней, а Белая Дама с Великаном шли в людской толчее. Их все время толкали и цеплялись за них, и вот кто-то вклинился между Белой Дамой и Анссетом, так что они потеряли руки друг друга. Белая Дама повернулась к незнакомцу, и в тот же самый миг Анссет почувствовал, что его кто-то крепко схватил. Мальчика потащили в сторону, грубо расталкивая гуляющих. Затем эта чужая рука подняла Анссета, и на какое-то мгновение он оказался выше голов толпы. Мальчик увидал Белую Даму и Великана в последний раз: с яростными лицами, с открытыми в крике ртами оба пробивались сквозь плотную массу народа. Вот только Анссет не помнил, слыхал ли он их. В лицо ему ударил порыв горячего воздуха, потом дверь закрылась, и он уже был в душной и жаркой ночи, после чего мальчик всегда просыпался, дрожа, но не плача, потому что всегда сразу же слышал голос: «Успокойся. Успокойся. Успокойся», и в этом голосе были страх, стыд, напряженность и покорность.
— Ты не плачешь, — сказал учитель, голос которого давал успокоения даже больше, чем солнечный свет.
— Иногда, — покачал головой Анссет.
— Так было раньше, — сказал учитель на это. — Теперь же ты обучишься Владению Собой. Когда ты плачешь, твои песни теряются понапрасну. Ты их сжигаешь. Ты их топишь.
— Песни? — не понял Анссет.
— Ты как бы маленький горшочек, наполненный песнями, — объяснил учитель. — Когда же ты плачешь, горшочек трескается, и все песни по-глупому выливаются. Самообладание означает держать свои песни в горшочке и выпускать их наружу по одной за раз.
Горшочки Анссету были знакомы. В горшочках приносили кушать. Он подумал о песнях как о еде, хотя и знал, что те были музыкой.
— Ты знаешь какие-нибудь песни? — спросил учитель.
Анссет отрицательно покачал головой.
— Ни одной? Совсем ни одной песенки?
Анссет уставился в пол.
— Песни, Анссет. Не слова. Всего лишь песенки, где нет слов, но ты их поешь, ну хотя бы вот так… — И учитель пропел короткую мелодическую последовательность, которая заговорила с Анссетом и сказала ему: «Доверяй, доверяй, доверяй».
Анссет улыбнулся и пропел учителю ту же мелодию. На какое-то мгновение тот улыбнулся, затем поглядел уже изумленно и погладил Анссета по голове. В этом жесте была доброта. И тогда мальчик пропел учителю песню любви. Не слова, потому что его память еще не улавливала слов. Он пропел мелодию, как пела ее Ррук, и учитель… расплакался. Это был первый урок Анссета в первый же его день пребывания в Певческом Доме, и впервые учитель заплакал. Уже гораздо позднее мальчик понял, что это означало: учитель утратил Самообладание, что заставило его стыдиться несколько недель, до тех пор, пока с даром Анссета не разобрались получше. Тогда же мальчик знал лишь то, что он пропел любовь; это он понимал.
3
— Ты ни в чем не виноват, Кулл. — В голосе Эссте звучала нежность, жалость и прощение. — Ты хороший учитель, поэтому мы и доверяем тебе новичков.
— Я знаю, ответил тот. — Но, Эссте…
— Ты плакал несколько минут. Несколько минут, пока вновь не обрел Самообладание. Может ты заболел?