— Нисколько не сомневаюсь, Исагани, вы принесли не меньше зла.
И Джек зашагал дальше.
Он взял такси, велел ехать к дому Мансано и застал Монику врасплох на кухне, где она упаковывала фарфор.
— Джек! Как ты меня напугал!
— Где Чеденг? Пошли кого-нибудь за ней.
— Чеденг?
— Моника, скажи ей, что я здесь и такси ждет!
— Но ведь она улетела, Джек.
— Улетела? Куда?
— В Нью-Йорк. Я только что вернулась — провожала ее. Ее самолет вылетел в час дня.
— Но ты даже не сказала мне, что она улетает!
— Она решила совершенно неожиданно.
Джек упал на стул, не зная, воспринимать ли этот удар как потерю или как избавление. Моника вытерла руки о фартук и села рядом.
— Что все это значит, Джек?
— Я приехал за ней. Я приехал, чтобы увезти ее в Давао. Не могу понять, зачем ей надо было улетать. Она ждала меня, должна была ждать. Она не хотела подталкивать меня, поэтому даже не сказала мне, где скрывается. Но сегодня утром, когда я увидел ее, она поняла, что я знаю — она ждет меня, и я приеду за ней.
— В таком случае, Джек, я рада, что она решила улететь в Нью-Йорк.
— Ты сошла с ума!
— Это ты сошел с ума, Джек. Неужели ты не видишь, как бы это выглядело — бежать с женой друга, когда ее муж и сын еще не остыли в могилах?
— Да кому какое дело?
— Тебе, мне, всем нам, потому что это гнусно, и никакое твое прекраснодушие не изменит этого. Послушай, Джек, ты столько лет жил в тени чего-то гнусного — ведь Альфреда сбежала с монахом. А теперь хочешь прожить оставшуюся жизнь в тени Другой гнусности?
Он сгорбился, спрятав лицо в ладони. Она положила руку ему на голову:
— Ты ведь еще не обедал? Отошли такси, я зажарю тебе курицу.
Он резко встал.
— Нет, мне надо ехать.
— Куда?
— Назад, в Давао.
— Хорошо. Но тогда хотя бы съешь супу.
Она встала, но он удержал ее за руку.
— А куда ты собираешься, Моника?
— Разогреть тебе суп.
— Нет, я имею в виду — после всего этого?
— Знаешь, я все еще не решила.
— Почему бы тебе не поехать со мной в Давао?
— Мне?!
— Тебе. Почему бы не туда — все ж лучше, чем никуда?
— Наверно, мне следует ответить, что все это слишком неожиданно.
— Я не делаю тебе предложение, я просто предлагаю. Мне надоело быть одиноким и жить одному. Я хочу, чтобы в моем новом мире там был хоть кто-нибудь из прежнего окружения. И мне действительно нужна экономка. Почему бы тебе не поехать в качестве экономки? А там посмотрим, что из этого выйдет.
— Ты это серьезно, Джек?
— Не знаю.
Он все еще держал ее за руку, и она резко высвободилась.
— Тогда обдумай это, Джек, и дай мне знать, когда будешь серьезен.
— Нет, я хочу обдумать это там, с тобою. Или ты считаешь, что и это гнусность?
Она рассмеялась:
— Сейчас ничто не кажется мне более прекрасным!
— О’кей, договорились. Когда ты можешь вылететь?
— В любое время!
— Прекрасно! Я поехал за билетами.
Он был уже в дверях, когда она окликнула его:
— Сядь-ка, Джек. Мне надо кое в чем исповедаться.
— Тебе сделали еще одно предложение? — улыбнулся он, садясь.
— Нет, это насчет Чеденг. Ты был прав, Джек. Она ждала тебя, она не собиралась улетать.
Улыбка сошла с его лица.
— Ждала?
— Да. Когда я вернулась сегодня утром, она сказала, что ты ее видел. «Теперь он знает, где меня найти, — сказала она, — и он вернется и увезет меня». Она была уверена, что ты сегодня же опять приедешь.
— Тогда почему же она улетела?
— Потому что Я сказала ей кое-что.
Он ждал, но она только смотрела на него.
— Так что же ты сказала? — крикнул он.
— О Джек, я знала, что все ее планы — это сумасшествие! Она бы погубила тебя. Ты бы погубил ее. Неужели ты сам не понимаешь, Джек! Если бы она уехала с тобой, не думая о том, что ее назовут бессердечной женщиной, то со временем и стала бы бессердечной.
— Черт побери, говори, что ты сказала ей?
— Я сказала, что ты приезжал сегодня утром просить меня поехать с тобой в Давао. И что я согласилась.
— Моника!
— Джек, я должна была остановить ее. Как я могла допустить такую гнусность?
— И сразу после того, как ты сказала ей это, она решила лететь в Нью-Йорк?