В следующее мгновение, все еще сжимая запястье Андре, он очутился в быстро бегущей волне, а сверху на них сыпались земля, камни, щебень и орущие люди.
Приглушенно, словно издалека, донеслись крики:
— Обвал! Оползень!
Джек с головой ушел в воду и, задержав дыхание, тут же устремился наверх, выставив вперед свободную руку. Дна под ногами не было, его уносило от берега. Потом он почувствовал, что кто-то схватил его за кисть и потащил.
— Держись, Джек! Держись! — диким голосом завопил Почоло.
— У меня тут Андре! — крикнул Джек. — Он ранен, должно быть! Не шевелится!
— Тащи его, тащи! — надрывался Почоло.
Но тащить приходилось против течения, пальцы у Джека онемели, и он едва удерживал неподвижное тело юноши, которое уносило прочь. Почоло, распластавшись на камне, который выдавался далеко в реку, тоже боролся с течением, пытаясь вытянуть Джека.
— Андре! Андре! Андре! — кричал Джек, словно хотел голосом поднять юношу над водой, чтобы не дать потоку оторвать его. — Андре! Андре! — Он рыдал, всхлипывал, а дождь нещадно бил ему в лицо.
Почоло уже наполовину вытащил его из воды, когда юношу, которого Джек все еще держал за руку, ударило бревно.
— Андре! — в ужасе завопил он, почувствовав, что юношу уносит прочь.
— Джек, ты сошел с ума! — взвизгнул Почоло, когда тот оттолкнул его и бросился в стремнину.
В ту же секунду Почоло сам прыгнул в воду и успел обхватить Джека за талию. Бревно застряло ниже, у поворота реки, и остановило их. Почоло вытолкнул Джека на берег, затем вскарабкался вслед за ним.
— Андре! Андре! — рыдал Джек. — Мы должны найти его, должны!
— Его унесло, Джек, — сказал Почоло. — Мы ничего уже не сможем сделать.
При вспышке молнии они увидели, что берега просто нет — только вертикальная стена темноты, под которой они оба лежали, припав к земле. А перед ними, там, где раньше было подножие скалы, стремительно кружил водоворот, уже образовав небольшую бухточку.
Весь берег, вплоть до замощенной площадки наверху, обрушился, и теперь остатки его размывали волны и течение. Из тех, кого сбросило в реку, утонул лишь один — Андре Мансано. А из погребенных под оползнем погиб только мальчик Бенджи, которого мать хотела видеть инженером. Других быстро высвободило из-под завала потоками дождя, но бедный Бенджи в пещере попал в ловушку.
Он первым взобрался по склону, первым был у отворенных дверей, и как раз в ту минуту, когда он вбежал внутрь, начался оползень, захвативший с собой внешнюю пещеру и запечатавший обломками новый вход в нее.
Когда его откопали, мальчик лежал, обнаженный по пояс, у порога внутренней пещеры.
ЧАСТЬ ВОСЬМАЯ
АРХИЕПИСКОП
Острова, дарованные ему королем в 1644 году, дон Фернандо Монтеро де Эспиноса представлял себе смутно — не меньшей диковиной, чем единорога. Он и соленую морскую воду впервые узрел лишь в зрелом возрасте. Слово isla[101] было для него пустым звуком, ибо юность свою он целиком посвятил служению богу и суровым нагорьям: родному Бургосу (где спал волшебным сном Сид Воитель), сьеррам Саламанки (университет которой удостоил дона Фернандо степени доктора теологии), холмам Толедо (в этой имперской столице он прославился как проповедник) и плато Мадрида (где он служил капелланом при дворе его католического величества дона Филиппа IV).
Итак, чем же были Las Islas Filipinos[102] для этого уроженца старой Кастилии? Просто географическим названием. Риторической фигурой — какой-нибудь «восточной жемчужиной в короне Испании» или «Новым Сионом в Азии».
И вдруг, в 1642 году, Las Islas стали сияющим пиком его карьеры. Король пожелал видеть его епископом Нуэва-Сеговии на Филиппинах. Несколько экзотично, но все же ступенька вверх в священной иерархии, а для дона Фернандо это был дар из даров, поскольку ему уже исполнилось сорок два. Он принялся расспрашивать и выяснил, что Нуэва-Сеговия находилась на севере архипелага и являла собой «две узкие полосы береговой суши, а между ними неприветливые скалистые горы, населенные язычниками». Что ж, ведь дон Фернандо был сродни Сиду Воителю, и душа его разрывалась между двумя пристрастиями: любовью к богу и жаждой приключений. «Горы, населенные язычниками» — это был вызов, они обещали нечто неизведанное. А он готов был принять вызов, и к неизведанному его тянуло — вполне в духе XVII века.
Но вершина, восхождению на которую он радовался, оказалась даже выше, чем он предполагал. Переправившись в Новую Испанию, он был посвящен в сан епископа в кафедральном соборе Мехико и уже направлялся в Акапулько, чтобы сесть на корабль, отплывавший в Индии, когда его догнала новая весть из дворца. Его назначили архиепископом Манилы, и он, таким образом, вступал в колонию не как епископ Нуэва-Сеговии, но как примас всех Филиппин.