Сигнал, поданный серебряным свистком капитана, был последний знак к отплытию. Медленно и гордо поднялся, усеянный звездами, американский флаг, недавно начавший развеваться по морям, а именно с тех пор, как Джордж Вашингтон соединил отдельные штаты в один союз и сообща напал на общих врагов и притеснителей — англичан. Медленно взвился звездный флаг до самой верхушки флагштока, весело заиграв на легком ветерке. В ту же минуту судно пришло в движение. Ветер был необыкновенно благоприятен. Паруса раздувались и шумели, вся палуба гудела. Легко и свободно несся «Колумбус» по волнам Везера. Лоцман Матиас Лоренсен искусной рукой направлял его между берегами устья Везера к морю.
Было семь часов утра, когда «Колумбус» вышел из устья Везера. Экипаж не был занят, потому что при попутном ветре на парусном судне почти нет работ. Тем внимательнее исполняли свое дело лоцман и его сын в рулевой будке. С изумительной ловкостью умудрялись они держаться посередине фарватера, избегая мелей и рифов и между тем выбирая самый кратчайший путь, чтобы не терять лишнего времени.
Не прошло и трех часов, как «Колумбус» уже вышел в море. Тут поднялась сильная качка. Громадные волны бросали корабль из стороны в сторону, как мячик. Ветер рвал паруса. Лейхтвейс и его компания не страдали морской болезнью: это были люди закаленные и выносливые. Но внизу, едва только приотворилась дверь в подпалубное помещение, раздавались жалобные стоны, вздохи и произносимые на немецком языке молитвы.
— Несчастные внизу, кажется, сильно страдают, — шепнул Лейхтвейс жене. — Несмотря на опасность быть пойманным, я должен непременно помочь им.
Лора хотела его удержать, но он уже ступил на лесенку, ведущую вниз, и начал спускаться по ней. На нижней палубе было множество народа. Большинство было усердно занято водкой. Поэтому Лейхтвейсу удалось пробраться незамеченным в подпалубное помещение.
Тут его взорам представилась ужасная картина. Как в былое время перевозили в Америку негров-невольников, так и теперь несчастные немцы были напиханы в трюм, как сельди в бочонок. Положение, недостойное человека, а годное разве для скота. Помещение, в котором находились эти пятьсот человек, было величиной с обыкновенную комнату в три окна. Только немногие из них могли сидеть или лежать; большинство должно было стоять. В этой тюрьме не было ни одного окна, через которое мог бы входить свежий морской воздух, и вонь была невообразимая. Сорок восемь часов томились бедные доцгеймцы и бибрихцы в этой каюте, если ей только можно дать это название, и ни одного раза им не было дозволено выйти из нее, чтобы подышать свежим воздухом. За эти двое суток их кормили только сухим хлебом и водой, и всего один раз им дали по кусочку солонины, что еще больше усилило их мучительную жажду.
Когда Лейхтвейс ступил на порог этого помещения, он невольно сжал кулаки, и глубокая складка появилась у него на лбу. Он почувствовал непреодолимое желание сейчас же, в эту же минуту открыть эту ужасную темницу и дать свободу несчастным жертвам; его тянуло немедленно броситься наверх, схватить Батьяни, который, конечно, был также отчасти виноват в этом преступном деле, — и собственными руками задушить его. К счастью, он сумел побороть себя, чтобы не снять плодов, прежде чем они созрели. А чтобы они дозрели, об этом хлопотал Матиас Лоренсен. Он возился и распоряжался в своей рулевой будке и медленно, но верно вел «Колумбус» к гибели.
День клонился к вечеру, и сумерки начали расстилаться по морю. Наконец наступила ночь, необыкновенно ясная, но бурная и грозная, как раз такая, какая была нужна для уничтожения дела человеческой жадности, жестокости и жестокосердия. Лейхтвейс увидел вдали светлую точку: это был свет Гельголандского маяка.
— Внимание! — крикнул капитан в рупор, и голос его разнесся по всему кораблю. — Мы приближаемся к Гельголанду, нужно осторожно обойти опасные рифы. Помощник, убери фок-мачту, чтобы нас несло не с такой силой, при этом течении это небезопасно.
В эту минуту лоцман вышел из рулевой будки. Не будь так темно, можно было увидеть, какой смертельной бледностью было покрыто его лицо.
— Извините, капитан, — крикнул он наверх на капитанский мостик, — лучше бы не убирать фока, без него ветер будет дуть в борт, и судно еще легче наскочит на скалу!
— Как я сказал, так и будет! — закричал капитан. — На этом корабле хозяин я, и никто другой.
— Капитан, по морскому обычаю, пока лоцман находится на палубе корабля, он распоряжается его ходом. Все капитаны слушают лоцмана, который отвечает за корабль, пока этот последний находится на опасном фарватере.
— К черту ваши морские обычаи, — заревел капитан, — мне неохота дать «Колумбусу» распороть себе брюхо, как какой-нибудь рыбе под ножом кухарки… Долой фок… Юнга, долой фок…
— Тем лучше, — проворчал Матиас Лоренсен, — по крайней мере, я не один буду виновен в несчастье.
Тем временем Лейхтвейс подошел к старику и, убедившись, что никто их не слушает, шепотом спросил его:
— Скоро мы дойдем до цели, старый?
— Скоро. Акулова подводная скала лежит перед нами; я определю точно ее место, когда промерю расстояние между маяком и Гельголандом.
— Вы помните наш уговор?
— Помню, Генрих Антон Лейхтвейс, — ответил с сокрушением старик, — хорошо помню, но, видит Бог, это самые тяжелые минуты моей жизни… утопить судно… такое прекрасное судно…
— А разве лучше было бы погубить пятьсот человеческих жизней? — возразил Лейхтвейс, и голос его задрожал от внутреннего волнения. — Что стоит деревянный корабль? Кучу полотна от его парусов? Хотя бы «Колумбус» стоил миллионы, все же его должно погрузить в море, если этим можно спасти хоть одну человеческую жизнь.
— Вы правы, господин, — ответил лоцман унылым голосом, — но нынешняя ночь очень неудачна для наших планов. Смотрите, какую темноту нагнали тучи, шторм с норд-оста ревет с необыкновенной силой, нелегко будет спасти на лодках пятьсот человек.
— Но вы же говорили, что к нам придут на помощь жители Гельголанда?
— Они это и сделали бы, если бы не было такого волнения: такие волны затопят любую лодку. Боюсь, что при такой погоде и в такую бурю гельголандцы не рискнут выйти в открытое море.
— Ну, так Господь нам поможет! — воскликнул Лейхтвейс глухим, но твердым голосом. — Пусть будет, что будет. Этот корабль несчастья не должен доплыть до Гельголанда.
Старый матрос надвинул на глаза свою клеенчатую шляпу.
— Пусть будет, что будет, — повторил он слова Лейхтвейса. — Господь с нами. Бог, наверное, будет с нами заодно, потому что мы исполняем дело человеколюбия.
С этими словами Матиас Лоренсен повернулся и ушел в рулевую будку, в которой сын его вертел колесо.
— О чем это вы так горячо рассуждали с лоцманом? — услышал Лейхтвейс за собой злобный голос с оттенком подозрительности.
Он обернулся с удивлением — за его спиной стоял капитан. Пытливо всматривался капитан в лицо мнимого гельголандца. Но Лейхтвейс ответил без запинки:
— Я спрашивал лоцмана, не трудно ли будет пристать к Гельголанду в такую бурю.
— И ничего больше?
— Больше ничего, — спокойно ответил Лейхтвейс, равнодушно выдержав пытливый взгляд Батьяни.
— Так… — проговорил капитан «Колумбуса». — А мне казалось, что у вас шел разговор совсем о другом; мне послышались слова: «дело человеколюбия».
Мнимый гельголандец поднял брови и возразил, что об этом и речи не было.
— Ну хорошо, — буркнул Батьяни, — все-таки запрещаю вам говорить с лоцманом. Вы отвлекаете человека от его дела, а между тем оно требует в настоящую минуту всего его внимания. Мы идем мимо целого ряда рифов, и нам дорого обойдется, если из-за вашей болтовни лоцман сделает какую-нибудь ошибку.
С этими словами Батьянн снова поднялся в капитанскую рубку, а Лейхтвейс вернулся к своим на заднюю палубу.
— Нам следует, — шепнул он Лоре и остальным, — встать вон там, вокруг мачты, и крепко держаться за нее. Скоро корабль получит сильный толчок, волны могут затопить палубу и снести кого-нибудь в море, а этого не следует допустить.
Все последовали его совету и, устроившись вместе с Лейхтвейсом вокруг мачты, стали ждать катастрофы.