— Ты прав, — проговорил Зигрист. — Тайна твоего прошлого известна всем. И те, которые только что смотрели на тебя, как на божество, удивлялись, восхищались тобой, любили тебя, теперь страшно смущены и требуют разъяснений.
— Они и получат их! — воскликнул с горечью Лейхтвейс. — Пусть приходят, я готов объясниться с ними! Но прежде, Зигрист, мне нужно сказать одно слово тебе. Ты ведь знаешь, что мы дали взаимную клятву никому, ни при каких обстоятельствах не проронить ни слова о том, чем мы были раньше и каким делом занимались. Меня огорчает не то, что я был разбойником, а то, как могли узнать они это? Это печалит меня, и мне хотелось бы, чтобы ты выяснил это. Зигрист, неужели между нашими товарищами нашелся изменник? Неужели один из нас, переживший с нами в Лейхтвейсовой пещере столько радостей и горя, мог оказаться таким низким и вероломным, чтобы разгласить между чужими тайну моего прошлого?
— Нет, нет, атаман, — воскликнул Зигрист, по привычке называя Лейхтвейса и теперь атаманом. Но тотчас же поправившись, он продолжал: — Нет, Генрих Антон Лейхтвейс, между твоими товарищами предателей нет, в этом я ручаюсь честью. Я дам руку на отсечение, если тебе удастся доказать, что тайну разболтал кто-нибудь из наших.
— А между тем факт налицо, — вмешалась в разговор Лора. — Мы ведь одни знали наше прошлое? Ни один человек в Аризоне не знал его?
— Я также не могу себе представить, — заговорил Зигрист, качая головой, — каким путем эта сплетня могла распространиться в народе? Однако факт действительно существует, и его нельзя отрицать. Мы стоим перед загадкой, решить которую будет очень трудно.
— Я решу ее, — проговорил Лейхтвейс, — будьте в этом уверены. Я найду средство узнать, кто был моим предателем. Однако вот они уже идут. Кажется, они для храбрости хватили водки в кабаке, эти добрые граждане Лораберга. А теперь, Лора, успокойся, ты вся дрожишь, мой друг. Я основал этот городок, он принадлежит мне и моим товарищам, и весь этот пришлый народ никогда не отнимет его у нас.
Вдали послышался глухой шум, точно сотни людей кричали друг на друга, направляясь к площади перед домами Лейхтвейса. Скоро показалась голова длинной колонны, и Лейхтвейс сразу заметил, что в этой демонстрации принимал участие почти весь городок за исключением его шести товарищей. Но тотчас же отворились двери соседних домов. Из них выбежали Рорбек, Резике, Бруно, Елизавета, Барберини и Бенсберг и стремглав бросились к Лейхтвейсу. Они на всякий случай захватили ружья, не зная, чем кончится дело и не придется ли им защищать своего любимого атамана.
Лейхтвейс стоял спокойно с Лорой под старым дубом, под которым они только что так мирно отдыхали. Ни одна черта на лице разбойника не выдавала его волнения перед шумящей толпой. Он подпустил колонну близко к себе и, пристально взглянув в глаза стоявшим в первом ряду, громко сказал:
— Добро пожаловать, друзья мои. Почему это вы являетесь такой огромной толпой? Не узнали ли вы, что на нас идут апачи? Или какая-нибудь другая беда грозит нашему городку? В таком случае вы были правы, собравшись и придя ко мне. Вы знаете, я всегда готов защитить вас и подать добрый совет.
— Дело не в апачах, Генрих Антон Лейхтвейс, — ответил громадный детина с темной, спутанной бородой, спускавшейся до половины груди, — нам нечего бояться этих чертей, так как мы еще недавно угнали в горы этих разбойников.
— Хорошо, что напоминаешь мне об этом, Джонсон, — заговорил Лейтхвейс. — А кто тогда повел вас в горы? Кто одержал победу над апачами?
— Ну, да, конечно, — ответил ирландец, содержатель кабачка Джонсон. Он торговал в городе водкой и пивом и уже давно точил зуб на Лейхтвейса за то, что тот запретил азартные игры в его заведении и не позволял обыгрывать в карты неопытных юношей. — Конечно, мы благодарны тебе за то, что ты прогнал апачей с пробитыми головами. Но ведь каждый исполнял свой долг, и не одна твоя голова была в опасности.
— В этом ты также прав, Джонсон, — сказал Лейхтвейс, сохраняя полное спокойствие, — что делал я, то делали и другие. Что касается тебя, то, помнишь, как я подоспел вовремя и прихлопнул огромного индейца, заносившего нож над твоей головой, чтобы скальпировать ее. Но не будем толковать об этих пустяках. Скажи мне лучше, что привело вас всех ко мне? Случилось, наверное, что-нибудь важное, что заставило тебя, Джонсон, оставить карты и игральные кости и на час забыть твои любимые занятия?
Джонсон с ненавистью посмотрел на Лейхтвейса. Он нервным движением стиснул ружье, подергивая седую бороду. Вдруг он обернулся к толпе, точно его осенила внезапная мысль, и громким голосом закричал:
— Жители Лораберга, хотите ли вы, чтобы я говорил за вас?
— Да, Джонсон, говори, — ответили ему сотни голосов, — скажи ему, что мы требуем от него.
— Слышишь, Генрих Антон Лейхтвейс, — обратился он снова к атаману, — они избрали меня. Это чертовски неприятное поручение, но я думаю, что все окончится благополучно. Ты умен и хорошо понимаешь, что против силы ничего не поделаешь.
— Если бы я был умен, — возразил Лейхтвейс, — так умен, как ты говоришь, то я, вероятно, поступил бы иначе в то время, когда был возбужден вопрос о принятии в наше общество известных элементов. Я не допустил бы, чтобы некоторые лица поселились в Лораберге. Но что сделано, то сделано, и мне не остается ничего другого, как узнать через тебя волю моих сограждан. Нужно только сожалеть, что Лораберг не нашел более достойного выразителя своих интересов.
— Пожалуйста, без оскорблений, — проворчал ирландец, — я ведь могу тем же ответить.
— Ну, так говори же, в чем состоит твое поручение? Я не стану даром терять с тобой времени.
— Хорошо же, — закричал Джонсон, крепко сжав ствол ружья, — мне поручено спросить тебя, Лейхтвейс, правда ли то, что о тебе рассказывают люди?
— А что люди рассказывают обо мне?
— Они рассказывают, что несколько лет тому назад, прежде чем появиться в нашей стране, ты был в Европе, и главным образом в Германии, просто разбойником и убийцей, который подстерегал и грабил проезжих на больших дорогах. Ты там приговорен к повешению или колесованию, и герцог, подданным которого ты был, назначил большую награду за твою голову.
— А тебе очень хотелось бы получить эту награду, Джонсон? — насмешливо спросил Лейхтвейс.
— Черт. Тут об этом нет речи. Отвечай на наш вопрос, который я задал тебе от имени наших сограждан.
— А кто эти граждане Лораберга? — перебил ирландца Лейхтвейс. — Действительно ли они такие честные, благородные, в огне закаленные люди? Такие добродетельные, безупречные личности, что могут брать на себя смелость наводить справки о прошлом других людей и рыться в чужой жизни? Не принадлежат ли они к тем, о которых наш Спаситель говорит, что они в чужом глазу спичку видят, а в своем не видят и бревна?
— Ты все вывертываешься! — закричал Джонсон, с угрозой поднимая руку. — К делу, Генрих Антон Лейхтвейс! Советую тебе, отвечай прямо на вопрос.
— Он должен ответить нам… — заревели в толпе. — Мы хотим знать, правда ли, что он был разбойником и грабителем?
— Я отвечу вам! — воскликнул Лейхтвейс, вскочив на скамью, с которой мог видеть всю толпу. — Будьте уверены, вы узнаете всю правду. Но я не заговорю, прежде чем вы не успокоитесь и не перестанете вести себя так, как будто еще находитесь в кабачке почтенного Джонсона. Помните, что вы стоите перед тем человеком, от которого вы без исключения видели только добро, который в управлении вами и общественными делами не сделал ни одной погрешности, ни одной ошибки, за которую мог бы отвечать.
Наступила мертвая тишина.
— Да, правда, — продолжал Лейхтвейс твердым голосом, гордо выпрямляя свой красивый стан, — правда, я, Генрих Антон Лейхтвейс, был разбойником и грабителем Нероберга, нарушавшим и преступавшим все государственные законы. Я убивал, грабил, врывался ночью в дома мирных граждан. Где только мог, причинял убытки и вред герцогу. Еще недавно сыграл с ним злую штуку, освободив пятьсот человек, которых он отправлял, как невольников, в Америку. Я тот Генрих Антон Лейхтвейс, о котором так много писали и рассказывали в Германии; а тут вот стоит моя жена, которая помогала мне во всех моих делах и грабежах. Но видите ли, жители Лораберга, я и в Америку-то переселился именно потому, что был разбойником. В Европе я не мог глядеть в глаза честным людям, а здесь, среди здешней сволочи, я должен был казаться белым как снег.