— Да, отличная это была у тебя мысль, Лора, — проговорила жена Зигриста. — Наш отважный Лейхтвейс всеми фибрами своего сердца принадлежит Германии, он не может говорить о ней без слез на глазах.
Лора задумчиво склонила голову.
— Мне кажется, несмотря на все счастье, которое мы нашли здесь, несмотря на нашу хорошую обеспеченную жизнь и благосостояние, он продолжает тосковать по нашей пещере под Неробергом. Я подозреваю, что здешняя мирная жизнь не удовлетворяет его кипучей деятельной натуры. Он привык к жизни, полной приключений. Ему нужны борьба и опасность. Кровь бьет в нем горячим ключом.
— Да, мужчины, уж эти мне мужчины! — вздыхала Елизавета. — Мы, женщины, смотрим на вещи совсем иначе, не правда ли, Лора? Мы счастливы тем, что, наконец, вступили в мирную пристань, и нам ни в чем не хотелось бы изменить нашей теперешней жизни!
— Нет, — твердо ответила Лора, — я не поменялась бы ни с одной королевой, такой счастливой я чувствую себя теперь. Одно сознание, что мой муж не подвергается здесь опасности попасть в какую-нибудь ловушку, что я не должна вечно дрожать за его жизнь и за жизнь товарищей, уже ради одного этого сознания своей безопасности я никогда не уеду из Америки и не допущу, чтобы муж мой покинул ее.
— Держись твердо этого решения, Лора, — заметила Елизавета, — пусть никогда наша нога не ступит на немецкую землю, где имена наших мужей подвергаются хуле, где назначена награда за их головы и где их ждет тюрьма, виселица и казнь.
Лора ничего не ответила.
В эту минуту на лесной просеке показались Лейхтвейс и его товарищи. Они возвращались с поля, лежащего довольно далеко от Лораберга. Жатва стоила им порядочного труда. Какими молодцами смотрели эти люди, возвращавшиеся медленно домой после тяжелого труда. Они были совсем легко одеты: в летних брюках, белых рубахах; на ногах — сандалии. Через плечо были перекинуты косы и другие земледельческие орудия. Их загорелые, обрамленные бородами лица и статные фигуры дышали силой и здоровьем. Впереди шел Лейхтвейс. Он был ростом на целую голову выше своих друзей. Кто увидел бы его в эту минуту, тот не поверил бы, что этому человеку пошел сегодня тридцать восьмой год, и никогда не дал бы ему больше двадцати восьми.
Лора и Елизавета пошли навстречу мужчинам и расцеловались со своими мужьями.
— Итак, друзья, — заговорил Лейхтвейс, бросив на траву косу, что вслед за ним сделали и другие, — работа на сегодня окончена. Сегодняшнее послеобеденное время мы посвятим удовольствиям и воспоминаниям. Женщины, подавайте, что у вас приготовлено. Не забудьте только принести из погреба лучшее калифорнийское вино. Ах, как вы отлично украсили стол! Право, можно подумать, что мы находимся где-нибудь в Германии, а мой дом — приходский дом деревенского священника, перед дверью которого накрыт этот стол. Садитесь, друзья, садитесь… После прилежной работы приятно отдохнуть. Сегодня наши руки изрядно потрудились, и мы с чистой совестью можем приняться за еду.
Он сел за стол под старым дубом, Лора поместилась рядом с ним. Остальные места заняли Зигрист, Рорбек, Бенсберг и Резике. Елизавета на сегодня взяла на себя обязанность хозяйничать и прислуживать. Она поспешила в дом и скоро вернулась, держа в руках дымящуюся миску. Девятый прибор, накрытый на столе, остался незанятым. Не ждали ли жители Лораберга к себе сегодня гостей? Мы это сейчас узнаем. В миске был куриный суп. В крепком, вкусном бульоне, плавали куски кур иного мяса. Но прежде, чем кто-либо притронулся к еде, Лейхтвейс произнес спокойно:
— Предобеденную молитву, Лора, прочитай ты. Ознаменуй ею сегодняшний день.
И красавица Лора, сложив благоговейно руки, произнесла несколько строф, которыми ежедневно начиналась трапеза знаменитого разбойника:
— Аминь, — произнес Лейхтвейс, и за ним повторили остальные. — А теперь, дети, за работу, — весело заговорил Лейхтвейс. — Будем наслаждаться этой трапезой, приправленной радостью и счастьем. С тех пор, как мы одни и снова в Лораберге и нас не беспокоит опасное соседство апачей, здесь стало так хорошо и уютно, право, точно где-нибудь по ту сторону моря на нашей немецкой родине.
«Все немецкая родина, — подумала про себя Лора. — Все его мысли на немецкой родине».
— Какой чудный суп! — восхищался Лейхтвейс. — Правда, он ведь приготовлен из цыплят, которые вылупились из яиц, а Елизавета такая отличная кухарка, что сам герцог Нассауский не может похвастаться подобной.
Того же мнения, по-видимому, были и остальные, оказавшие супу должную честь. За супом последовало блюдо из речной форели.
Рыбная ловля была любимым занятием тихого, всегда немного грустного Бруно, который ни на минуту не мог забыть своей Гунды. Он любил это уединенное занятие и никогда не возвращался без хорошей добычи. Эта форель была также поймана им и теперь служила предметом общих похвал, со всех сторон сыпавшихся на него. Следовавшая за рыбой зелень была выращена Лорой и Елизаветой в их собственном огороде. За нею подали следующее блюдо: нежные оленьи котлеты. Олень был убит Лейхтвейсом. Он был страстный охотник и здесь, в дебрях Аризоны, мог вполне удовлетворить эту страсть.
— Ты сделал мастерский выстрел по этому оленю, — проговорил старый Робрек, который обыкновенно сопровождал Лейхтвейса на охоту. — Олень стоял на высокой скале, и я сам не решился стрелять в него на таком расстоянии, хотя, вы знаете, у меня рука довольно твердая и глаз меткий. Но друг Лейхтвейс приложил ружье к щеке и, почти не целясь, выстрелил, и… и пуля попадает в оленя, а сам он катится с высоты нам под ноги.
— Этот выстрел, право, был хорош, и я сам удивляюсь его меткости, — проговорил Лейхтвейс. — Нужно вам сказать, друзья мои, что я с некоторых пор испытываю какое-то странное ощущение каждый раз, как мне приходится убивать такое безвредное, беззащитное животное. Пролитие невинной крови, — думаю я каждый раз. Сколько негодных людей живут себе припеваючи, а это невинное создание, безвредный житель зеленого леса, должен пасть от руки человека ради его ненасытного хищничества.
Лейхтвейс замолчал. Он задумчиво смотрел на девятый, пустой прибор. Елизавета положила и на эту тарелку овощей. Перед этим она точно так же поступила с супом и с рыбой.
— Смотрите, друзья мои, — заговорил Генрих Антон Лейхтвейс, показывая дрожащей рукой на девятый прибор, — перед той, которая в это мгновение незримо присутствует при нашей трапезе, так же когда-то дрогнула моя рука. Вы знаете, что в каждый праздник на стол ставится прибор, хотя никто не появляется, чтобы занять место перед ним и никто не дотрагивается до этих блюд. Этим способом мы хотим почтить память нашей бедной покойной Барберини. Вы, может быть, вначале улыбались. Вам казалось странным мое распоряжение и требование, чтобы во все счастливые минуты нашей жизни было отведено место и для покойной Барберини? Но я не могу отказаться от мысли о загробном существовании и думаю, что только смертный человек своими близорукими глазами не видит душ, витающих вокруг нас. Поэтому я убедился, что и Аделина Барберини не совсем покинула нас. Она живет, но только там, куда мы не можем проникнуть нашим разумом. В это самое мгновение она, может быть, сидит между нами, слышит, что мы говорим, чувствует и ощущает то же, что и мы. И поэтому Аделина Барберини, — продолжал Лейхтвейс, обращаясь к пустому прибору, как будто за ним сидел их бедный друг, — знай, что мы ни на одно мгновение не забываем тебя с той минуты, как кровопийца Батьяни убил тебя. Мы постоянно думаем о тебе, и мы с Лорой всю жизнь будем тебе бесконечно благодарны. Ведь удар, сразивший тебя, избавил Лору от когтей кровожадного коршуна.