Мы ухаживаем за твоей могилой, Аделина, часто собираемся у нее и шлем тебе наш дружеский привет. Наши жены украшают ее красивыми душистыми цветами, и хотя на ней нет надгробной плиты, но в наших сердцах память о тебе живет постоянно, и ее не могут уничтожить ни время, ни бури, ни грозы. А теперь, друзья, встанем и осушим бокалы в память нашего бывшего товарища, Аделины Барберини.
Разбойники встали и в благоговейном молчании осушили бокалы.
— Не провести ли нам часть сегодняшнего дня на могиле нашего незабвенного друга, Аделины? — заговорил Лейхтвейс, когда все снова уселись за стол. — Мы расположимся вокруг ее могилы, и покойница, таким образом, будет и духовно и телесно между нами.
Это предложение встретило всеобщее одобрение. Решено было отправиться в бывший лагерь апачей, как только немного спадет жара.
— Но где же Елизавета? — спросила вдруг Лора. — Она что-то долго замешкалась в кухне.
— Я пойду посмотреть, где она, — проговорил Зигрист.
— Я иду с тобой, — добавил Рорбек, и оба друга направились к дому.
Через несколько минут из него вышли Елизавета и оба разбойника, они несли что-то тяжелое и медленно подходили к столу. Лейхтвейс встал и глядел с удивлением и любопытством на торжественную процессию.
— Что это значит? — спросил он в изумлении. — Неужели это?.. Да, я не ошибаюсь… на доске, которую с таким трудом тащит Зигрист и Рорбек, лежит медведь, молодой, но уже порядочно грузный и большой.
— Да, медведь, — проговорила подошедшая к столу Елизавета. — Мишка доставит нам очень вкусное, сочное и нежное жаркое, насколько я могу судить по его мордочке.
— Вы убили медведя и не сказали мне ни слова об этом? — воскликнул Лейхтвейс.
— Это маленький сюрприз ко дню твоего рождения, Лейхтвейс, — засмеялся Зигрист. — С этой целью мы третьего дня ушли с Рорбеком, не говоря никому куда. Уже несколько недель тому назад мы выследили целое медвежье семейство поблизости нашего поселения и решили воспользоваться одним из этих животных. К сожалению, когда мы пришли, то родителей медведей не было, в норе оставался только этот молодец. Я убил его, и мы поволокли его домой. Однако медвежонок был уже не так молод, как мы предполагали: он отчаянно защищался, пока Рорбек не прихлопнул его окончательно. Но мясо его должно быть нежирным и сочным. Известно, что мясо молодых медведей очень нежно, а старых — почти не годится для еды.
— И как красиво Елизавета подала его, — заметила Лора, — посмотрите, он в передней зажаренной лапе держит цветок, и венок из цветов обвивается вокруг шеи.
— Что же, он явился к нашему почтенному Генриху Антону Лейхтвейсу с поздравлением, — заметил Зигрист.
— И в благодарность мы сейчас же примемся за него, — проговорил Лейхтвейс.
Он не захотел рубить его на куски, так как это представляло далеко не легкую задачу, но искусно разрезал его на ломти, и каждый из присутствующих получил хороший кусок. Тарелка Аделины, конечно, не была пуста.
Какое вкусное жаркое! Слюнки буквально текли у бывших разбойников. Обе ноги медведя были скоро уничтожены. Бокалы также не пустовали. Они звенели радостно, сопровождаемые бесконечными тостами за здоровье именинника и его жены Лоры. Обед закончился рисовым пудингом с вишневым вареньем. Когда стол был убран, мужчины закурили трубки, принялись за кофе, не забывая стаканов с вином.
Лора нагнулась к Лейхтвейсу, и когда тот окинул ее вопросительным взглядом, она, положив руку ему на шею, заговорила:
— Милый мой, я также приготовила тебе маленький сюрприз, и, надеюсь, ты останешься доволен им. Хотя это только бумага, простая печатная бумага, но на ней напечатаны немецкие слова: эта пачка, которую я кладу на твои колени, приносит нам вести с нашей далекой родины.
С этими словами она вынула из-за спины тяжелый пакет и положила его перед мужем. Лейхтвейс вскочил с радостным криком. Он обеими руками прижал связку к сердцу и несколько минут не мог произнести ни слова.
— Немецкие газеты… действительные, настоящие немецкие газеты… Какая ты умница, моя дорогая Лора! Ты исполнила мое давнишнее, самое горячее, сокровенное желание. Благодарю тебя, тысячу раз благодарю! А теперь, друзья мои, проведемте послеобеденный часок-другой на немецкий манер: я буду читать вам вслух газету, принесшую нам вести о стране, людях и событиях, в которых мы принимаем такой живой интерес.
Лейхтвейс открыл пакет дрожащими от радости руками и сверкающими глазами пробегал печатные листочки. Они были того же года и вышли из печати не позже шести недель тому назад.
Мужчины закурили трубки, Лейхтвейс прислонился спиной к дубу, и чтение началось. Многие известия удивили разбойников. Они узнали судьбу нескольких людей, с которыми были знакомы прежде.
— Черт знает что! — воскликнул Лейхтвейс, едва взглянув в один из номеров. — Наш жестокий преследователь, уголовный судья Преториус, достиг зенита своей карьеры. Он произведен Карлом Нассауским в министры. Вот тут его назначение.
— Бедное Нассауское герцогство, — вздохнул Зигрист. — Какое будущее ожидает тебя при таком министре? Что станется с твоим населением, когда им будет управлять человек, забота которого состоит в потворстве причудам герцога и для которого счастье подданных не имеет никакого значения?!
— Ну, мы едва ли когда-нибудь попадем в такое положение, — проговорил Лейхтвейс, наморщив брови, — чтобы этот министр стал нам страшен.
Он пропустил несколько строк, пока дошел до места, которое снова заинтересовало его.
— Вот удивительное известие! — воскликнул он вдруг. — Я сейчас прочту вам его.
«Полиции во Франкфурте-на-Майне на днях удалась очень ловкая поимка. Ею уже давно, как говорят, разыскивался известный во Франкфурте ростовщик, еврей Илиас Финкель, преследуемый за убийство своего родного внука. В ночь накануне казни Финкелю удалось бежать из тюрьмы и перейти границу государства. Теперь он снова задержан в еврейском Гетто во Франкфурте-на-Майне. Полиции удалось узнать, что его там скрывают единоверцы. Жители Гетто делали это, конечно, не из сострадания или симпатии к Илиасу Финкелю. Они сами презирали его не меньше, чем христиане, но не могли переносить такого позора и видеть, как возводят на костер их единоверца. Однако Илиас Финкель стал пугать раввина тем, что сам предаст себя в руки правосудия и сообщит, кто содействовал его бегству из тюрьмы. Так как за подобное деяние жители Гетто должны были подвергнуться огромному штрафу, то, испуганные его угрозой, они спрятали его в погреб его прежнего дома. Они снабжали его пищей и питьем, и почти целый месяц Финкель скрывался там от полиции. За это время евреи Гетто должны были собрать между собой крупную сумму, которую Илиас Финкель вымогал у них все под той же угрозой донести, каким способом он был выведен из тюрьмы. Но собрать эту сумму оказалось не так легко, как ожидали Финкель и раввин.
Прошли четыре недели, и старый ростовщик продолжал жить за счет своих единоверцев. Прислужник в Геттовской синагоге, подлый и низкий человек, обратился в полицию и, потребовав назначенную за голову Финкеля сумму, взялся провести полицейских ночью к нему в погреб. Так и было сделано. Илиас Финкель, ничего не подозревавший, должен был быть застигнут там врасплох, но когда полиция подошла к погребу, она нашла дверь его запертою таким крепким железным болтом, что прошло по крайней мере четверть часа, прежде чем удалось открыть ее. Когда, наконец, вошли в вонючий темный погреб, освещенный только маленькой масляной лампочкой, то полицейским представилась ужасная картина. Посреди погреба лежал Илиас Финкель при последнем издыхании. Он перерезал себе горло от одного уха до другого при помощи ножа, который служил ему при употреблении пищи. Кровь лилась ручьем, и чиновники сразу увидели, что помощь тут бесполезна.
Читателям будет небезынтересно узнать, что старый ростовщик совершил самоубийство как раз на том самом месте, где разбил голову своему внуку. Таким образом он сам покарал себя за свое преступление и на том самом месте, где совершил его. Тело должно было быть отправлено на живодерню. Но по ходатайству почтенного пастора Натана оно было передано еврейскому приходу Франкфурта-на-Майне, который похоронил его без всякого шума».