Таким образом прошло двенадцать лет. Из ребенка вырос красивый, сильный, необыкновенно развитый мальчик. Наконец старуха тяжело заболела. Она пролежала около недели, не будучи в состоянии выйти из дому. Три дня мальчик, которого она называла своим внуком, ухаживал за ней. Но так как положение старухи становилось все хуже и хуже и ее состояние начало очень тревожить его, то он побежал в Бинген за доктором и ночью привел его к бабушке. На вопрос врача, как его зовут, мальчик ответил, что бабушка его зовет Антоном, другого имени он не знает и фамилии никакой не слыхал. В Бингене и во всех окрестных деревнях бабушку звали просто Хромой Трудой. Двенадцатилетний мальчик, красота которого прямо поразила доктора, умолял его идти как можно скорей к бабушке, которой, по его словам, было очень плохо.
Доктор велел сейчас же заложить экипаж, взял с собой мальчика и поехал к больной. Открыв дверь избушки, он должен был сделать большое усилие, чтобы войти в нее, такая в ней была грязь и бедность. На полу валялась куча лохмотьев и каких-то мешков, стены, покрытые трещинами, готовы были развалиться.
— И в таком-то помещении лежит твоя бабушка?! — крикнул доктор, обращаясь к мальчику. — Что же удивительного, что она заболела?
— О, пожалуйста, дорогой господин доктор, — умолял ребенок, — пойдемте дальше. Комната, в которой бабушка живет со мной, гораздо лучше и здоровей. Она выглядит совсем иначе, чем эта передняя, которую бабушка, я сам не знаю почему, оставляет всегда в такой грязи и беспорядке. Мне она никогда не позволяет оставаться здесь.
С этими словами маленький Антон отворил дверь в коротенький, узенький коридорчик. Из него он открыл вторую дверь в следующую комнату. Когда врач ступил на ее порог, то остановился совершенно пораженный.
Неужели это бьио жилище старой нищенки, Хромой Труды? Перед ним была великолепная спальня, которой не постыдилась бы любая герцогиня. Стены были обтянуты шелковым штофом. Пол покрывал мягкий смирнский ковер. На двух роскошных кроватях лежали белоснежные шелковые подушки, обшитые дорогими кружевами. Из спальни была видна следующая комната, выходящая в сад. Она также отличалась педантичной опрятностью и была убрана богато и со вкусом. На одной из кроватей лежала Хромая Труда. Но возможно ли, что это была действительно она? Неужели это та самая нищая, которую доктор всегда видал не иначе, как покрытую продранными лохмотьями, со спутанными волосами, в рваных башмаках, привязанных к ногам веревками? Неужели перед ним лежала эта самая старая ведьма? Да, это была Хромая Труда, в этом доктор не мог сомневаться. Но она была так опрятна, на ней была надета белоснежная рубашка, на голове кружевной чепец, и чистые руки были украшены кольцами, в которых сверкали бриллианты.
— Ближе, доктор, ближе… — звала старуха, с трудом приподнявшаяся немного на постели, но тотчас же снова упав без сил на подушки. — Не смотрите на меня с таким удивлением. Перед вами действительно я, хромая Труда, бингенская неугомонная нищая.
— И которая, по-видимому, — добавил доктор, — разыгрывала перед целым светом хитрую комедию. Выманивала милостыню у бедного и богатого; собирала и деньгами, и черствым хлебом, и тарелкой супа, и всем чем попало. А дома в тиши все копила, и, как видно, скопила очень порядочное состояние.
— Смотрите, какой вы хитрый, любезный доктор, — засмеялась больная, в то время как губы ее болезненно передернулись. — Вы, пожалуй, правы. Но почему нищим не дозволяется твердо и неусыпно следовать своему призванию и отличаться бережливостью и скопидомством? И почему нищий не может, скопив маленький капиталец, вложить его в выгодное предприятие, чтобы он приносил хорошие проценты? Но я призвала вас не для того, чтобы занимать этими разговорами, а для того, чтобы узнать, действительно ли пришел мой конец. Хотя я и без вашего ответа знаю, что для меня уже нет спасения. Этот удар будет по счету третий, а с третьего удара умерла и моя покойная мать. Но мне нужно знать наверное, что к завтрашнему утру Хромой Труды уже не будет в живых. У меня здесь на земле дела, о которых я должна позаботиться прежде, чем закрою глаза.
Старуха говорила о своей смерти с каким-то страшным спокойствием.
Доктора Бауэра невольно охватило чувство ужаса. Он охотно покинул бы эту таинственную старуху и ушел бы без оглядки из ее дома, если бы его не удерживало человеколюбие и уважение к своему призванию, требующему оказания помощи страждущим. Наконец его удерживало еще и участие к бедному Антону. Мальчик протягивал к нему руки и со слезами умолял не покидать его бабушки и вылечить ее.
— Ну, доктор, за дело, — проговорила слабым голосом бингенская нищая. — Посмотрите меня и скажите, сколько я еще могу прожить?
Доктор Бауэр не решался сказать правды.
— Доктор, — заговорила снова больная, бросив на него проницательный взгляд, — вы можете сказать откровенно, сколько часов осталось мне жить?
— Вы увидите завтра утром восход солнца, — ответил доктор, — но увидите ли вы его закат, за это я не могу поручиться.
— Хорошо, хорошо, — проговорила Хромая Труда, — я довольно пожила и теперь не дорожу жизнью. Дайте мне что-нибудь, доктор, что поддержало бы меня на несколько часов, вы ведь знаете все-таки микстуры.
Доктор Бауэр, который в своих поездках по деревням всегда возил с собой ручную аптечку, приготовил лекарство, и старуха проглотила его не поморщившись. Затем она взяла приготовленные на ночном столике три золотых и подала их врачу.
— Не окажете ли вы мне последней услуги, доктор Бауэр?
— Говорите, что могу я сделать для вас?
— Когда вы приедете в Бинген, то разбудите нотариуса и пастора и сейчас же пришлите их ко мне. Скажите нотариусу, чтобы он взял с собой расторопного писца; ему здесь будет достаточно дела.
Доктор Бауэр обещал исполнить ее просьбу и спросил, желает ли она, чтобы он приехал еще раз.
— Зачем, если не можете помочь мне? — проговорила старуха.
Выйдя из комнаты больной, доктор вдруг почувствовал, что сзади его обняли чьи-то две руки. Это был маленький Антон. Он умолял, заливаясь горькими слезами, сказать ему, поправится ли его бабушка.
— Бедный мальчик, — прошептал доктор, ласково положив ему руку на голову, — разве у тебя нет родителей, кроме твоей бабушки?
— Мои родители умерли.
— Когда твоей бабушки больше не будет, то приходи ко мне, — сказал доктор. — Я тебя воспитаю, научу какому-нибудь ремеслу, чтобы дать тебе возможность сделаться хорошим человеком.
— Бабушка умрет? Господи, какое горе! Бедная, бедная бабушка…
Два часа спустя пастор и нотариус с писцом приехали из Бингена. Маленький Антон провел их в комнату больной.
— Пододвиньте себе стол, — слабо проговорила старуха, обращаясь к священнику и нотариусу, — стулья вы найдете в комнате. Я хочу… я хочу… сделать духовное завещание. Оно должно заключать мою исповедь. Я в ней хочу покаяться в том, что тяготит мою душу и от чего я хочу избавиться, прежде чем лягу в могилу.
Писец пододвинул ближе стол, а нотариус взял с камина два серебряных подсвечника и зажег свечи. Пастор хотел вывести из комнаты маленького Антона, но тот воспротивился:
— Оставьте меня при бабушке… я не хочу, чтобы она умерла…
— Оставьте его тут, — поддержала его больная хриплым голосом, — он может все слышать; дело касается его, и даже очень близко.
Пастор взял влажную, холодную руку Хромой Труды и торжественно проговорил:
— Облегчи душу твою этим признанием, которое таким тяжелым бременем лежит на тебе. Помни, что ты скоро предстанешь перед Господом, которому ты должна будешь дать отчет во всем. Благо тому, кто с чистым сердцем предстанет перед Всевышним, всевидящее око которого проникает в самые сокровенные тайны нашей души и перед Кем ничто не может укрыться.
— Ну, так выслушай меня… — сказала хромая Труда. Сердце ее билось так сильно, что можно было слышать каждый удар. — А ты, писарь, записывай все, что бингенская нищая будет говорить на своем смертном одре. Кто я и откуда я появилась — это не касается никого, — так начала бингенская нищая свою исповедь, которая, очевидно, должна была составить часть ее духовного завещания; мое имя не имеет никакого значения для того, о чем я буду говорить на моем смертном одре. Мое имя должно быть также предано забвению. Меня никогда не звали иначе, как Хромой Трудой. Этим прозвищем буду и я называть себя. Суд также должен признать его, потому что оно освящено народной молвой. Итак, я, Хромая Труда, клянусь здесь перед лицом смерти, перед Господом и людьми, что буду говорить только истинную и святую правду, которая должна быть занесена в судебный протокол. Я не хочу превратиться в вечное «ничто» с ложью на совести.