— Клянусь вам в этом, — ответила я.
Эту клятву я могла дать с легким сердцем.
— Хорошо, я благодарю вас. А теперь будьте здоровы. Впрочем, я надеюсь через несколько часов очутиться у вас, без того даже, чтобы быть задетым, потому что я не сомневаюсь, что с этим англичанином у меня будет легкая игра и что мне сразу удастся заколоть его.
Еще раз Цезаре Галлони погрузил пламенные взоры своих столь роковых для меня глаз в мои глаза; я содрогнулась под его взглядом и уже снова почувствовала бессилие моей воли, подчиняющейся ему, но, к счастью, в это мгновение маленькие часы на камине пробили четвертый час и Галлони выбежал со словами: «Уже пора, я не должен пропустить его!»
Вскоре после этого я увидела, скрытая за занавеской моей комнаты, как он пересекает улицу и садится в поджидающую его карету и как он исчезает в сумерках пробуждающегося утра. Спустя четверть часа послышался стук в мою дверь, и когда я вошла в примыкающую к моей комнате гостиную, я встретила там доктора Месмера.
— Этот негодяй только что покинул дом, — сказал он мне. — Не знаете ли, куда он отправился?
Я рассказала Месмеру, к которому я чувствовала полное доверие, то, что знала о встрече Баркера с Галлони. Молодой врач слушал меня с напряженным вниманием и, казалось, не пропускал ни одного слова из сказанного мною.
— Значит, вот как обстоит дело! — воскликнул Месмер. — Этот злодей хочет отделаться от человека, неудобного ему, ударом сабли. Нет, нет, нельзя допустить этого нового убийства, по крайней мере, Баркер не должен жертвовать своей жизнью в этом поединке. Мы сумеем помешать этому, хотя ужасный Галлони мастер искусства фехтования.
— Кто же может помешать этому? — спросила я печально. — Я вспомнила, что Галлони считался в Париже в этой области непобедимым и что не было равного ему.
— Кто помешает? — спросил Месмер со странной улыбкой, которая пронзила меня всю. В то время как он говорил, его стройная и хрупкая фигура как будто выросла, и спокойная, но твердая энергия струилась на меня из его глаз. — Кто помешает этому? — переспросил он еще раз. — Я помешаю этому, я не допущу этого, и я сделаю еще очень многое. Этого негодяя Галлони надо поймать здесь в его собственной петле. Он вызвал этот поединок, чтобы устранить молодого англичанина, но ему самому не придется сойти живому с места. Я ведь уже говорил вам, синьора, что я решился пойти на самый странный поединок, который когда-либо существовал в мире. Он рассчитывает на силу магнетизма внутри его, он полагается на то, что достаточно его воли, чтобы парализовать силу другого человека. Так посмотрим же, Цезаре Галлони, у кого из нас сильнее воля, у тебя ли или у Фридриха Месмера, который впервые приподнял завесу над до сего времени таинственной силой природы, силой «животного магнетизма». Положитесь на меня, синьора, через несколько часов вы будете освобождены от демона, который подавил вашу жизненную силу, подчинив ее своей, и который поставил вас в положение, угрожающее вашей жизни, вы будете свободны от дьявола в образе человека, который сделал из вас свою рабыню.
С этими словами Месмер покинул комнату, и я осталась одна, одна с тысячей сомнений и тысячей забот и мук, которые волновали меня до глубины души. Я прислонилась к окну и глядела на брезжущий свет молодого, пробуждающегося дня, в то время как горячие слезы текли по моим щекам.
Глава 117
ГИПНОТИЧЕСКАЯ ДУЭЛЬ
Аделина Барберини прервала свой рассказ. Разбойник решил подождать, пока она снова начнет говорить. Все, что она рассказала ему, наполнило его жгучим интересом, так как раскрывало перед ним вещи, до сих пор ему совершенно не известные. И женщину эту он уже видел теперь в совершенно другом свете, чем она представлялась ему раньше. Если она грешница, если она согрешила против людских и божеских законов, то все же она не такая скверная сама по себе, а виноваты обстоятельства, которые сделали ее такою, какою она стала. Эта женщина много страдала. Вся ее молодость была скомкана и несчастна; она узнала жизнь с самой отвратительной стороны. Ей испортили жизнь, и поэтому она потом сама мстила людям. По отношению к ней были совершены преступления, а теперь она отвечала тем же. И разбойник не мог удержаться, чтобы не провести параллель между жизнью Аделины и своей собственной жизнью.
Да, Генрих Антон Лейхтвейс понимал Аделину. И с ним люди поступили несправедливо, и он мог вспоминать только безотрадную юность. Его стесняли и мучили, и следствием этого явилось то обстоятельство, что он стал врагом богатых и властных, врагом закона и что он, наконец, убежав в свою пещеру, стал разбойником. Да, Генрих Антон Лейхтвейс слишком понимал Аделину.
— Продолжайте, — сказал он наконец глухим голосом женщине, погруженной в глубокое раздумье, — расскажите мне все, откройте мне всю вашу жизнь, для вас будет полезно, если я ее всю узнаю.
— То, что я теперь стану рассказывать вам, не основывается на моих собственных наблюдениях, а известно по рассказам и сообщениям, которые уже потом дошли до меня. Наступил пасмурный дождливый день. Серые тучи неслись над зимним пейзажем Пратера, и ветви его деревьев протягивали свои сухие сучья, словно мертвецы, которые с мольбой протягивают свои высохшие руки. Там, в самом мрачном и печальном уголке Пратера, где обыкновенно появляются только бедные рыбаки, потому что здесь проходит гордый Дунай, стояли на рассвете двое мужчин — Баркер и его друг Жирарден. Они ждали здесь, закутанные в свои пальто, того, с кем хотели свести счеты.
Баркер за эти немногие годы, которые прошли с тех пор, как он жил в Париже веселым и жизнерадостным студентом, стал зрелым мужчиной. У него даже был более серьезный и степенный вид, чем это соответствовало его летам, — он стал мрачным человеком. Тяжелый опыт жизни с силою оторвал его от игр юношества и пронесся над его русой головой, словно жгучий вихрь в южных странах Америки, под пламенным дыханием которого гибнет листва деревьев и всякая жизнь.
Жирарден, напротив, остался все тем же, он всегда был спокоен и серьезен, и теперь ничуть не изменился.
Неприветливо и холодно выглядывало солнце из-за туч. Баркер кутался в свое пальто.
— Тебя знобит? — спросил Жирарден и пожал участливо руку своего младшего товарища. — Ты слишком поддаешься впечатлению того приключения, на которое мы так неожиданно здесь в Вене натолкнулись. Ты до крайности взволнован, твой пульс бьется в лихорадке. Ты болен, мой друг, и этим ты можешь облегчить несчастному злодею предстоящую борьбу, такого противника, как ты, теперь нетрудно будет победить.
— Не беспокойся, Жирарден, — возразил Баркер глухим голосом, — как только я увижу перед собой Галлони, я буду спокоен и силен. Я знаю, что он мастер фехтования и превосходит меня в ловкости и опыте, но мысль, что мне предстоит свести такой ужасный счет, что я должен проучить его за безмерно наглый удар, который он нанес мне, придает мне силы. Я буду помнить, что я должен отомстить ему за то, что он оскорбил мои лучшие чувства, и эта мысль сделает меня страшным для него. Я убью его, Жирарден, я убью этого несчастного, я казню его, уверяю тебя.
И молодой англичанин со злобой топнул ногой.
— Впрочем, — добавил он после некоторого молчания мягким голосом, — ты ошибаешься, если думаешь, что я с волнением ожидаю предстоящую борьбу, что учащенные удары моего пульса относятся к нему. Мне почти безразлично, выйду ли я победителем или побежденным из этой борьбы, и если даже Галлони нанесет мне смертельный удар, я не буду за это сердиться на него. Нет у меня больше счастья на земле; нечего мне больше искать и ждать здесь. Я принадлежу к тем несчастным, которые покончили с радостями жизни, потому что то, что делало ее милой и ценной, навеки оторвано от меня. О, мой друг, — продолжал он горестным голосом, — разве ты не понимаешь, как сильно взволновала меня эта встреча? Встреча с той, которую я любил когда-то, которую я люблю до сих пор и не могу забыть. И как мне пришлось свидеться с ней? Что стало из этого невинного, очаровательного существа, которое когда-то, словно видение, словно сказочная принцесса, заблудившаяся в лесу и пришедшая к дому троллей, пришла к нам и жила и хозяйничала у нас, как маленькая женушка? Ты заметил, Жирарден, как бледны ее щеки под румянами, обратил ли ты внимание на отсутствие выражения в ее потухших глазах? Ведь она стояла на сцене словно марионетка, точно прекрасное тело без души, без жизни, без собственной воли. О, мой друг! Я боюсь сойти с ума при одной мысли, что стало с нашей маленькой Адой за эти немногие годы, мне непонятно, мне дико, мне жутко думать, что за влияние оказал на нее этот негодяй. Можешь ли ты мне объяснить все это? Она никогда не чувствовала особенной симпатии к нему, не говоря уже о любви. Тысячу раз она даже уверяла меня, что Галлони внушает ей отвращение и страх. Разве она не опускала глаза, когда он смотрел на нее звериным взглядом, разве она не уходила от него, когда он кружился возле нее, как пантера? С каким страхом она цеплялась за меня, когда он хотел взять ее руку. А потом — в тот день, когда она должна была надеть миртовый венок на свои локоны, в тот день, в который она должна была стать моей законной, обожаемой женой, в тот час, в который я страстно ожидал ее, чтобы повести ее к алтарю, — она вдруг исчезла, ушла, сбежала с ним. Мой друг, если ты не согласишься, что здесь царит темная загадка, так часто окружающая человеческую жизнь, тогда я не могу понять тебя. Или же я должен сказать себе, что только я все это чувствую, потому что любовь делает мой взгляд острее.