— Что он может мне сказать? Что я услышу от него? О Боже, если бы он только знал… если бы он мог подозревать, что Отто… я умерла бы от стыда, если бы он все узнал.
Из смежной комнаты послышался стук костылей. Ганнеле вскочила и отворила дверь — на пороге стоял скрипач Франц.
Глава 94
ЖЕНСКАЯ ХИТРОСТЬ
— Войди, Франц, — тихо сказала Ганнеле, — но я полагаюсь на твое слово. Я знаю, ты всегда был честным человеком. Но прошу тебя: не говори о былом, которого нельзя изменить, и о том, на что ты когда-то надеялся и что не может осуществиться.
— Ты намекаешь на любовь, которую я когда-то питал к тебе? — проговорил бедный калека, медленно выступая на середину комнаты. — Ты намекаешь на надежду, которой я жил столько лет? Будь покойна, Ганнеле, об этом мы с тобой сегодня не станем говорить; мы не будем говорить о том, чего не может быть, а поговорим лучше о том, что ждет тебя.
Его большие темные глаза метали искры. Худое, как скелет, тело дрожало так сильно, опираясь на костыли, что Ганнеле бросилась, чтобы поддержать его. Но он, откинув голову энергичным движением, проговорил:
— Оставь меня, я еще твердо стою на своих хромых ногах. Позаботься, чтобы тебе так же твердо стоять на своих здоровых. А теперь садись и выслушай меня спокойно.
Ганнеле опустилась на стул, на который указал ей Франц, протянув свою маленькую, бледную, совсем высохшую руку. Она инстинктивно подчинялась ему, чувствуя себя виноватой, и слушалась его, как будто он был единственным человеком в мире, перед которым она должна склонять голову.
— Ты знаешь, как я любил тебя, Ганнеле, — продолжал скрипач Франц после небольшой паузы. — Ты знаешь, что я и до сих пор люблю тебя, иначе я не стоял бы теперь здесь перед тобой. Но видит Бог, я пришел не для того, чтобы надоедать тебе этими признаниями. Я пришел, чтобы сказать: как тяжело презирать ту, которую так любишь.
— Презирать? — воскликнула Ганнеле, быстро вскакивая. — Всемогущий Боже! Ты презираешь меня, ты, скрипач Франц?
— Могу ли я поступить иначе? Разве не сделали бы доцгеймские жители то же самое, если бы узнали то, что знаю я? Почему ты вышла за рыжего Иоста, это для меня загадка, которую я до сих пор не могу разрешить. Ей, впрочем, есть объяснение: управляющий был богат, ты же — бедная. Вероятно, ты рассудила, что, сделавшись его женой, отлично устроишь свою будущность, и вышла за человека, которого перед тем ненавидела. Это не первый раз случается на свете. Многие девушки так поступали — конечно, такие, у которых не было другого выбора… Но у тебя он был. — При этих словах голос бедного юноши болезненно задрожал.
Ганнеле безмолвно слушала его, опустив глаза и скрестив руки на груди. Она не возражала ему, только грудь ее высоко вздымалась под впечатлением высказанного им упрека. Этот бледный юноша был воплощением ее собственной совести. Чем больше он говорил, тем больше ей казалось, что перед ней стоит зеркало, в котором она отражается вся: такою, какою была, и такою, какою стала.
— Я не берусь решить, Ганнеле, — продолжал скрипач, — была ли ты счастлива с Иостом или нет, думаю, что нет, потому что иначе ты не была бы его вдовой.
Последние слова Франц произнес ледяным тоном, с особенным смыслом, и Ганнеле чувствовала, что каждое его слово, как тяжелый молот, обрушивается на ее голову.
— Матерь Божья! — воскликнула она. — Да разве я была вольна делать, что я хочу? Рыжий Иост был убит неизвестным лицом, его тело бросили в Рейн, и я сделалась вдовой, но ведь я в этом не виновата и не с моего ведома все это произошло, клянусь тебе!
— Не клянись! — резко вскрикнул скрипач Франц.
Он швырнул от себя свои костыли, выпрямился и поднял обе руки кверху. Ганнеле в ужасе отступила.
— Нет, не клянись, Ганнеле, — глухо продолжал Франц, — так как это неправда. Вы можете обмануть кого угодно, можете провести судебного следователя Преториуса, но меня вы не проведете. Я знаю, что Отто Резике вернулся в наши края уже несколько месяцев тому назад, что вскоре после того, как он беседовал с тобой утром в беседке, а потом со своим атаманом Лейхтвейсом, исчез рыжий Иост. Ты стала свободна и сделалась обладательницей его состояния. Неужели ты будешь уверять меня, что все это произошло случайно? Судьба не так уж предупредительна, она не является по первому зову жены, жаждущей освободиться от нелюбимого мужа, чтобы соединиться со своим любовником. Нет, все это не случайность, а преступление, слышишь ли ты, преступление!
Молодая вдова вздрогнула. Мороз пробежал у нее по коже. Итак, убийство рыжего Иоста не осталось тайной. Существовал человек, который знал убийцу, и с этим человеком Ганнеле находилась теперь одна в доме. Она не выдержала гневного взгляда Франца и низко опустила голову. Противоречить ему у нее не хватило сил.
— Да, Ганнеле, — скорее участливо, чем гневно, продолжал Франц, — ты лишилась лучшего своего достояния — спокойной совести, чистоты сердца. И лишилась ты ее навеки. Теперь ты еще находишь забвение в греховной любви, ты еще заглушаешь голос совести в ласках своего любовника. Но спрашивала ли ты себя, что ты будешь делать тогда, когда пройдет этот чад, в тот день, когда ты очнешься от забвения, когда ты придешь в себя? В тот день ты с ужасом отшатнешься от самой себя, так как на челе своем увидишь страшное клеймо, клеймо, которое Господь накладывает на всякого, кто пролил кровь ближнего своего. Впервые им был заклеймлен Каин, первый убийца, тот Каин, который убил родного брата своего, Авеля. Начиная с этой минуты ты лишишься покоя и мира. Ты погибнешь в горе и отчаянии и готова будешь пожертвовать всем, лишь бы вернуть прошлое. Но будет уже поздно, ибо Господь дал начало и конец всему, за исключением одного — дел человека. То, что свершилось, не может не существовать. В сердце твоем зародится раскаяние, оно будет мучить тебе мозг, оно перейдет в умоисступление, ты сама себя потеряешь, ты будешь блуждать по свету, гонимая муками совести, пока не скончаешься где-нибудь на большой дороге, вдали от родины. Или же ты предпочтешь сама отдать себя в руки карающего правосудия, и тогда своей кровью, пролитой на плахе, ты искупишь свою тяжкую вину.
Ганнеле пронзительно вскрикнула и бросилась к ногам Франца.
— Спаси меня, — произнесла она сквозь слезы. — Дай мне возможность избегнуть этих мучений. Да, ты прав. Уже теперь, лишь несколько месяцев после совершения преступления, я чувствую угрызения совести и в длинные, бессонные ночи проливаю горючие слезы, не находя себе покоя.
— В бессонные ночи? — с непривычной насмешкой возразил Франц. — Лжешь, Ганнеле! Ты не говори о тех ночах, когда у тебя бывает твой любовник, когда ты бросаешь к его ногам свою женскую честь.
— А если бы даже и так? — вскрикнула Ганнеле, уязвленная до глубины души упреком Франца. — Да, я не скрываю, я проводила ночи с ним. Я отдалась Отто, не будучи его женой, я стала его любовницей, как ты говоришь. Но я спокойно выслушаю твои упреки, так как я не стыжусь своей любви. Я люблю Отто, люблю больше жизни, и я давно сошла бы с ума, если бы в его объятиях не находила забвения.
— А я тебе говорю, — крикнул Франц, — что наступит время и ты возненавидишь того, кого ты сегодня боготворишь, ибо любовь, которая зиждется на крови, не может быть прочна. Однако довольно нам спорить. Мы с тобой во взглядах все равно не сойдемся. Я явился сюда, чтобы предложить тебе мои условия.
— Какие условия?
— Неужели ты не знаешь, какая тебе угрожает опасность?
— Кто же может быть опасен?
— Я. Так как я намерен донести об этом убийстве, выставить тебя убийцей твоего мужа.
Ганнеле дико вскрикнула и отшатнулась. Она упала бы, если бы не удержалась рукой за спинку кресла. В безмолвном ужасе смотрела она на Франца. Она ожидала от него всего, но только не этого. Неужели Франц, ее давнишний лучший друг, любивший ее больше самого себя, Франц, который ненавидел грубость и насилие и за всю свою жизнь не причинил никому ни малейшего зла, — неужели этот самый Франц был способен донести на нее и предать суду свою любимую, боготворимую Ганнеле?
Широко открытыми от недоумения глазами смотрела она на него.
— Да, ты поняла меня! — хриплым голосом воскликнул Франц. — Повторяю еще раз, что предам тебя суду, если ты не примешь всех моих условий. Я знаю хорошо, что у тебя на уме. Ты собираешься устроить завтра большое пиршество по случаю твоего отъезда из нашего края. Ты говорила об этом всем и каждому, и все тебе поверили. Один я не поверил тебе, так как хорошо знаю, что должно означать это пиршество.