На второй день нашего пребывания в Вене Галлони обратился ко мне со следующими словами:
— Пойдем, моя маленькая певунья, я вижу, что тебя опять мучает скверная головная боль. Я думаю, что лучше всего предпринять нам совместную прогулку; день великолепен, тебе станет лучше на свежем воздухе.
Мне было совершенно безразлично, оставаться или идти: я двигалась, точно во сне. Он приказал мне одеться, и я это сделала. Дешевое темное платье покрывало мое тело, а черные волосы я завязала легким кружевным платком. Галлони одел свой черный плащ, и я заметила, что он спрятал в карман какой-то предмет, который хотел от меня скрыть. Мы прошли улицы Вены и приближались к Гофбургу.
Галлони сделал большой круг, и через маленькие ворота мы вошли в императорский парк. Перед воротами, конечно, стоял караул, но он имел приказ никому не запрещать входить. Мария Терезия, как и ее сын Иосиф, ставший великим благодаря своим свободолюбивым взглядам, предоставляла свой королевский сад народу, как место отдыха. Мы вошли в аллею парка. Был прекрасный весенний день, на зеленых листьях деревьев лежала роса. Все росло и цвело, казалось, слышался шепот природы. Сквозь зелень деревьев я увидела большое серое здание. Это был Гофбург.
Мы находились в том месте парка, где крепкие заборы препятствовали публике проходить дальше. За этими заборами начиналась та часть парка и сада, которая была предоставлена только членам императорской фамилии. К моему удивлению, Галлони не принял этого во внимание. Он проскользнул незаметно в эту часть парка и приказал мне следовать за ним. Черемуха громадной величины, сверху донизу покрытая белыми цветами и производившая впечатление громадного букета, которым земля приветствовала весну, — скрывала нас от взоров, которые могли бы нас заметить от ворот Гофбурга. У этой черемухи Галлони меня остановил. Его руки коснулись моего лба, его взоры стали проникать в мою душу и он шептал свое монотонное: «спи, спи». Через мгновение я была уже под влиянием гипноза, мои глаза закрылись, я стала безвольна и снова совершенно поддалась демонической силе негодяя.
Тогда Галлони вытащил нож. Это был нож мясника, употребляемый для закапывания волов: остроконечный, широкий, и притом такой острый, что мог перерезать волос на лету. Он сунул мне нож в руку и приказал мне крепко держать его и спрятать за спину.
— Слушай, что я говорю тебе, — приказывал он мне тогда в том тоне, который он употреблял всегда, когда дело касалось гипнотического приказания. — Запомни все мои слова, не забывай их, не забывай их. Через несколько минут, — продолжал он, и его голос звучал так сильно в моих ушах, что каждый звук запечатлевался в моем измученном, больном мозгу, — через несколько минут выйдет из того дома на дорогу высокая, стройная, богато одетая дама. Она будет приближаться к черемухе, за которой ты стоишь. В тот момент, когда она к тебе приблизится настолько, что ты ее сможешь достичь, ты выскочишь вперед и вонзишь ей нож в грудь со словами: «Долой Марию Терезию, прими это за высеченного Галлони!». Потом беги, беги до тех пор, покуда тебя будут нести ноги. Не забудь ни одного слова из моего приказания и выполни его до конца. Будешь ли ты мне послушна, Аделина?
— Я буду послушна, — прошептали мои губы, которые не знали, что они говорят, которые безвольно выражали согласие.
И вдруг я очутилась одна; я стояла одинокая, покинутая у белой черемухи, потому что Галлони быстро исчез и был уже за забором, который отделял эту часть от остального парка. Он убежал и старался по возможности скорее достичь гостиницы, в которой он жил. Вероятно, он намеревался взять вещи и, в коляске, которую он себе приготовил, покинуть Вену.
Я оставалась спокойной, не чувствуя никакого возбуждения и не зная, для чего и с какой целью я стою за черемухой. Нож, как мне было внушено, я держала в правой руке, спрятанным за спиной. Вдруг странное беспокойство овладело мной.
Из зеленой рамы деревьев показалась высокая женская фигура. Точно величественная богиня медленно прогуливалась она по лугу, и я увидела лицо, в чертах которого отражалось благородство души и духа. Темное шелковое платье облегало фигуру приближающийся ко мне женщины, маленькая корона, сделанная из бриллиантов, была прикреплена к платью у шеи, никакого другого украшения на ней не было. Гуляющая дама медленно подвигалась вперед, усердно читая книгу, содержание которой, казалось, в высокой степени ее интересовало; во время ходьбы она ни разу не подняла глаз.
Мое беспокойство росло ежесекундно, я чувствовала, что рука, которая держит нож, дрожит. Теперь я ощутила в своей груди никогда еще не испытанное чувство: я вся была охвачена желанием убийства, желанием видеть кровь, уничтожить человеческую жизнь, и в моих жилах кипела кровь, превращенная в огонь; кроваво-красные искры мелькали в глазах, мои зубы стиснулись и сверкали, как у хищного животного, я боялась самой себя, у меня все помутилось, и все же — я не могла иначе, я хотела, я должна была убить. Мою грудь наполнила ненависть и месть к той женщине, которая приближалась к скрывающей меня черемухе. Мне казалось, что я имею основание ненавидеть и вредить этой женщине, хотя я ее еще никогда в своей жизни не видела; она была мне совершенно чужда, но вся ее личность внушала мне в глубине души почтение и удивление. Внезапно моя рука крепко сжала рукоятку ножа, я невольно нагнулась, присев, как будто для прыжка, затаила дыхание, чтобы не выдать себя преждевременно. Я подстерегала взглядом каждое ее движение, каждый шаг, который приближал ее к гибели.
И вот величественная дама подошла к черемухе; она остановилась, и усмешка пробежала по ее лицу: вероятно, какое-нибудь место в книге развеселило или обрадовало ее. Я поспешила ей навстречу — нож сверкнул в моей руке. Вдруг я почувствовала силу в моих руках, которой никогда раньше не обладала, я бросилась на несчастную и нанесла ей удар.
Первое, что я услышала — был глухой звук. Моя жертва отступила назад на один шаг, рванула на грудь книгу, чтобы инстинктивно защитить себя, и конец моего ножа проник через плотный переплет. Но сам удар не удался: орудие убийства не достигло сердца, куда оно было направлено. В этот момент у меня выскользнул нож, меня бросило в жар и холод, мне сделалось больно, но очнуться от сна, в который я была погружена, у меня не было сил. Я чувствовала, что чья-то рука властно схватила мои руки, и услышала голос, который одновременно с отвращением и печалью кричал:
— Убийство! Стража, сюда. Хотят убить императрицу.
Что последовало за этим, я не могу подробно описать. Точно короткое сновидение промелькнуло перед моими глазами.
Вдруг на всех концах и углах сада началось страшное оживление. Отовсюду стремились испуганные люди: я видела блеск алебард, я слышала звуки оружия, я слышала проклятия, ярость, сострадание; целый круг людей образовался возле меня и той дамы, которая еще крепко держала меня за руку. Красивый, стройный мужчина, которому почтительно уступили место, устремился к даме в шелковом платье и, рыдая, заключил ее в свои объятия.
— Неужели это правда, — кричал он, — тебя хотели убить, моя жена?! О, Боже, неужели действительно возможно на свете такое безбожие? Убить тебя, великодушнейшую, благороднейшую женщину, добрейшую императрицу, нежнейшую мать страны, убить тебя, которую всюду благословляют.
— Франц, Франц! — звала теперь государыня, ибо вам, Лейхтвейс, уже давно ясно, что та, которую я хотела убить, была не кто иная, как Мария Терезия. — Ах, Франц, как больно моему сердцу, что такое ужасное дело, такое отвратительное покушение могло зародиться в человеческом сердце.
— И еще женском, — произнес супруг императрицы Марии Терезии великий герцог Фридрих Лотарингский. — Как она хороша эта преступница, как ангельски хороша и в то же время как зла и как испорчена.
— Она, без сомнения, безумная, — сказала добрая императрица. — Ибо только от безумной и можно ожидать такого поступка. Да, я прошу Небо, которое я горячо благодарю за тебя, Франц, за наших детей и за нашу страну, я молю его милости, чтобы эта женщина, решившаяся меня убить, была безумная.