Старая почитаемая церковь, один из самых красивых и великих памятников Вены, не была со времен турецкой войны местом такого безобразия, которое произошло здесь теперь.
Имени Цезаре Галлони было достаточно, чтобы разъяснить людям, что они имеют дело с давно разыскиваемым ненавистным убийцей, который задумал лишить жизни их любимую императрицу. Тотчас же Галлони был окружен разъяренной толпой, и священник, несмотря на мольбы и увещевания, не мог унять гнева, который охватил толпу при виде нечестивца. Без сомнения, Галлони не мог представить себе обстоятельства, при которых его арестуют. Он, видимо, испугался, когда увидел гневно горящие взоры и угрожающее поведение окруживших его людей.
Со всех сторон посыпались на него удары палок и зонтиков, толчком ноги рабочий швырнул его на землю, и, без сомнения, итальянец был бы убит или тотчас же разорван на части, если бы священнику в последний момент не удалось обратить внимание ослепленных яростью на то, что они судом Линча осквернят священные стены храма св. Стефана.
— Пощадите, — стонал Галлони, — сжальтесь надо мною, пять дней скрывался я здесь в храме св. Стефана, ни капли воды, ни куска хлеба за все это время не было у меня во рту, имейте сострадание к моей слабости, к моей простоте, о, я ужасно страдаю.
В это время в церковь ворвались полицейские, растолкали толпу и схватили негодяя. На Галлони тотчас же наложили цепи и привели в тюрьму, где ему отвели камеру, находящуюся глубоко под землей и из которой невозможно было бежать.
И только теперь начался процесс, в котором Галлони и я являлись обвиняемыми. Этот процесс один из самых достопамятных в истории суда и в особенности тогдашней Австрии. Толстые тома, целые библиотеки были написаны по поводу этого процесса, и актами, которые состоялись во время его, мог быть заполнен большой дом.
Галлони отрицал свою причастность к преступлению. Он все свалил на меня и утверждал, что любил меня и поэтому возил с собою. План убийства был в моей голове, и меня будто бы невозможно было бы отговорить от него. Он заметил, как я в тот роковой день вооружилась ножом и пошла по дороге в Гофбург. Тогда он последовал за мною и еще в саду замка умолял отказаться от бессердечного и преступного намерения. В этот момент уже проходила императрица, и он бежал, чтобы не навлечь на себя подозрения в соучастии.
Эти наглые ложные утверждения Галлони произнес с таким апломбом, он разукрасил их такими правдоподобными деталями, что он в действительности поколебал уверенность некоторых судей в моей невиновности. Главным образом, судьи не могли объединиться в вопросе, возможно ли, чтобы человек под влиянием «животного магнетизма» мог столь решительно пойти на убийство или, по меньшей мере, на покушение. Суд постановил запросить мнение выдающихся ученых Австрии.
Но ученые, так же как и судьи, не могли объединиться в этом вопросе. Одни говорили, что по новейшим исследованиям нельзя заключить, чтобы один человек так глубоко мог находиться под влиянием другого, другие — противоположное. В особенности ученые старой школы осмеивали мнение своих более молодых коллег и оспаривали существование «животного магнетизма». Вместе с тем они объявляли обманом и шарлатанством все производившиеся в этой области до сих пор опыты и исследования.
Появились книги за и против, распространялись брошюры, были доклады; спор из круга ученых был перенесен в круг широкой публики, спорили и дебатировали в салонах, бились и дрались из-за этого вопроса в пивных. В Будапеште, например, два врача, всегда бывшие в дружбе, в этом вопросе оказались такими противниками, что дошло до поединка между ними, и одного из них унесли с места дуэли мертвым.
Сама императрица, которая была уверена в моей невиновности, не могла пойти против мнения народа. По разным мотивам, но, главным образом, чтобы не порывать с церковью, она не могла открыто признать себя сторонницей магнетизма. Все же эта благородная женщина очень хотела меня спасти. Ее сострадание простиралось на меня и в тюрьме, потому что со мною там обращались много мягче, чем полагалось с тяжелыми преступниками. Я получала укрепляющие кушанья и освежающие фрукты. Все это передавалось мне в темницу, как говорилось, от незнакомых.
Наконец настал день суда.
До сих пор я не видела Галлони, и я должна сознаться, что дрожала в тот момент, когда пришлось стать против этого дьявола. Не применит ли он опять против меня своей нечестивой силы?
Зал, в котором происходило заседание, был наполнен до предела: никогда еще в суде не было такого интересного заседания. Были розданы входные билеты, из-за которых происходила настоящая борьба. Придворные, ученые, высшее военное начальство, словом, все, кто только имел какое-нибудь положение в Вене, все хотели присутствовать на этом замечательном процессе. Здесь толковали, главным образом, не только о приговоре для преступников, которые осмелились составить заговор против жизни священной особы императрицы Марии Терезии, но должен был произойти немой, но жесткий спор между старой и новой школой, между наукой, которая стояла на старой точке зрения, для которой основанием было Св. Писание и церковные авторитеты, и той наукой, которая сделала своей задачей исследование природы и вселенной и выводила свои основные положения из естественных законов.
Слух о моей красоте также в высшей степени возбуждал любопытную публику. Каждый хотел видеть красивую женщину, которая обвинялась в тяжком преступлении, каждый хотел слышать собственными ушами, будет ли произнесен смертный приговор над этой молодой красавицей.
Свидетелей было вызвано очень мало: несколько членов придворного штата Марии Терезии, которые присутствовали при аресте, хозяин гостиницы, в которой жили Галлони и я, наконец, ножевой мастер, у которого итальянец еще в Дрездене купил орудие убийства; он прибыл в Вену с особого позволения Саксонского правительства, чтобы дать показания против этого чудовища.
Также доктору Месмеру в Париж было послано требование явиться в качестве свидетеля, но Месмер был достаточно умен, чтобы не являться опять на роковую для него австрийскую территорию. Но он все же был принят австрийским послом в Париже и изложил ему по этому поводу все, что он знал о Галлони и обо мне в обширном докладе, который, как главный обвинительный пункт против Галлони, лежал на покрытом черным сукном столе. Может быть, по отношению к моим судьям я оказалась бы в более выгодном положении, если бы в своих признаниях была немного искреннее. Но в одном очень важном пункте я упорно молчала. В самом деле, во время всех допросов, которые снимались с меня, я ни разу еще не ответила на вопрос: кто я, замужем или нет, откуда я приехала? Точно так же и на суде, когда председатель предложил мне этот вопрос, я ответила твердым голосом:
— Я отказываюсь сообщить что-либо по этому пункту, так как я не хочу подвергнуть позору людей, которые мне близки и бесконечно дороги.
Нет, даже если бы меня подвергли пытке, если бы я могла этим купить себе свободу — имени своего мужа я не назвала бы, я никогда не сказала бы, что я законная супруга барона Андреаса Кампфгаузена-Зонненкампа, адъютанта короля Фридриха Прусского. Нет, мой муж не должен знать, что случилось со мной, лучше пусть он считает меня умершей, чем слышит, что я томлюсь в заключении в Вене, подозреваемая в покушении на цареубийство.
Ах, как я страдала во время моего заключения при воспоминании о любимом муже и горячо любимой, милой дочери, как часто мне казалось, что я схожу с ума, когда я вспоминала об этих двух столь дорогих для меня существах, для которых я навсегда была потеряна, которых я никогда — я была тогда убеждена в этом, — никогда больше не увижу. Я не хочу рассказывать вам весь ход процесса, Генрих Антон Лейхтвейс, он продолжался три дня и был богат волнениями, бурными и горячими объяснениями и замечательными приключениями.
Галлони защищался отчаянно. Чувствовал ли он уже руку палача на своем затылке, видел ли он, что на этот раз ему приготовлен эшафот, но он употребил все средства, чтобы избежать гибели. Он обвинял меня, как только мог, и пытался свалить на меня всю вину: он прямо утверждал, что план убийства императрицы исходил от меня и что он, напротив, стремился удержать меня от него.