Председатель замолк, и в зале суда раздалось восторженное одобрение. Имя императрицы произносилось с воодушевлением, которого я до сих пор не слышала, и долгие минуты продолжалось это выражение патриотических чувств, выражения верности и приверженности, которые питает народ к своей государыне.
Когда наконец по знаку председателя шум прекратился, раздался хриплый, визгливый голос Галлони:
— Будьте прокляты все вы, которые в этот час наслаждаетесь моим падением, прокляты те, которые произнесли мне варварский приговор, проклята та, которую вы так приветствовали, проклята ваша возлюбленная!
— Уведите прочь негодяя, — загремел председатель, — скоро пламя костра задушит его проклятия.
Сторожа окружили Галлони, и он был изгнан из зала суда пинками.
Меня также схватили и вывели. И в тот момент, как я покинула зал суда, между мной и жизнью опустилась темная пелена, которой решено было в будущем отстранить меня от всего, что было любимо мною, пелена ночи смирительного дома, в котором я считала себя навсегда погибшей. Меня поспешно привели обратно в тюрьму, где я до сих пор находилась в заключении, в ту же камеру, в которой я была во время следствия. Одетая, я бросилась на кровать. Я знала, что не усну, я боялась этой ночи, потому что была уверена, что сойду с ума. Всю жизнь быть запертой, как дикое животное, никогда не сметь радоваться свободе, — это была моя судьба, которая теперь ждала меня?
Никогда больше не увижу я леса, леса, который я так любила, с его тенистыми деревьями, с его чистыми цветами, с его журчащими ручьями, никогда я не смогу опуститься в церкви на колени, чтобы подняться душою к Богу, никогда больше мои глаза не увидят веселых людей, — нет, тюремщики, хищники, преступники впредь будут составлять единственное мое общество.
И мой муж, мой возлюбленный, человек, без которого я еще несколько месяцев тому назад, не могла жить, никогда больше не обнимет меня, никогда больше я не смогу опустить мою голову на его верную грудь. О, Боже мой, как это возможно, чтобы судьба была так жестока. Возможно ли, чтобы два человека, так любящие друг друга, были разъединены, как будто никогда не были вместе, возможно ли, чтобы любовь уничтожил слепой случай?
И когда я подумала о своем ребенке и мне представилась моя милая маленькая дочь, когда я представила себе, как она вырастет без меня, без матери, которую природа назначила ей, как воспитательницу, защитницу и руководительницу, — тогда мне стало так тяжело, точно все мои опасения уже сбылись. Безумие, казалось, запустило свои железные когти в мой мозг и над моим ясным сознанием распростерло свои крылья.
Как часто Гунда будет спрашивать:
— Где мама?
Как часто, видя других детей, которых за руку ведет мать, она должна будет испытывать горькое чувство, что ей одной, среди стольких детей, не дано прижаться к матери. А позже, ставши девушкой, в том возрасте, когда особенно необходима защита и совет матери, я тоже должна была быть ей далека и не могла бы ее охранить от опасностей, которые угрожают девушке.
Я зарывала в подушки свое залитое слезами лицо, я страшно рыдала, я даже вскакивала с моего ложа и, так как меня освободили от цепей, хотела лишить себя жизни: подбежав к стене, я пыталась размозжить себе череп о тяжелые камни. Но я ведь была еще молода, и мне не доставало нравственной силы серьезно искать смерти. Поэтому, трепеща перед смертью, я, шатаясь, возвращалась на свое ложе.
Ах, как я ненавидела человека, который принес мне такое безграничное несчастье, как обрушивались мои проклятия на голову Галлони. Но мне нечего было больше проклинать его, проклятие уже обрушилось на него, ему предстояла ужасная, мучительная смерть. И я почти завидовала ему: он, по крайней мере, найдет покой, а я? Может быть, у меня слишком здоровый организм, и я перенесу все трудности жизни в тюрьме, может быть, состарюсь в тюрьме и, значит, буду мучиться много десятков лет, мучиться так, как немногие до меня и после меня, потому что из всех ударов судьбы, которые могут обрушиться на смертного, нет ничего страшнее того, что выражается следующими словами:
«Невинно осужденный — невинно заключенный в тюрьму».
Все обильнее текли мои слезы; может быть, то, что я могла плакать, было большим счастьем, данным мне Богом. Тяжелые страдания все больше и больше ослабляли мое тело, и, хотя я и делала усилия, чтобы не заснуть, боясь сновидений, сон все же овладел мной; мои глаза закрылись, я впала в забытье, в лихорадочную дремоту. Вдруг мне показалось, что я слышу, как открывается и скрипит на петлях железная дверь моей камеры, затем в темноту моего угла упал луч света, и я увидела высокую женскую фигуру, закутанную в черный плащ. За ней виднелся тюремщик и два офицера; но достаточно было знака величественной женщины, чтобы ее спутники скрылись с порога камеры. Дверь закрылась за женщиной в плаще, она была одна со мной в камере. Она подошла к моей кровати, на которой я все еще лежала не двигаясь, склонилась надо мной и, думая, что я еще сплю, мягким и тихим голосом проговорила:
— Бедная женщина, ты искупаешь чужую вину.
Тогда я, не в силах больше сдерживаться, вскочила и бросилась к ногам одетой в черное женщины, лица которой я все еще не видела.
— Кто бы вы ни были, — закричала я, — благодарю вас за слова, которые вы только что произнесли! Вы верите в мою невиновность. Будьте благословенны, вы дали мне талисман на том тернистом пути, по которому мне еще предстоит идти; мысль, что есть существо, которое считает меня невиновной, это капля радости в чаше горьких страданий.
— Так узнай же, — воскликнула величественная женщина, — кто верит в твою невиновность! Взгляни, Аделина, — императрица стоит перед тобой.
Быстрым движением сняла Мария Терезия вуаль с головы, и я взглянула на ее лицо, которое уже однажды явилось мне, подобно лику ангела, я взглянула на это умное, кроткое и доброе лицо.
— Встань, Аделина, и выслушай меня, — растроганным голосом сказала императрица. — Может быть, еще найдется средство спасти тебя от ужасного наказания, к которому ты приговорена, но это будет всецело зависеть от тебя. Дело будет находиться в зависимости от того, согласишься ли ты снять таинственное покрывало, которым было покрыто твое прошлое до сегодняшнего дня.
Я поднялась, и императрица в своем человеколюбии дошла до того, что схватила мои руки и мягко усадила меня рядом с собой на край моей кровати.
— Аделина, — сказала Мария Терезия своим полным, чудесным, звучным голосом, — мы здесь не сидим, как императрица и преступница, которая судом признана виновной; нет, в эту минуту мы просто две женщины, из которых каждая должна пойти по тому пути, который намечен ей в книге жизни. Я знаю, Аделина, что ты не принимала участия в недостойном поступке этого отвратительного Галлони. Я знаю, ты невиновна. Но, чтобы оказаться достойной моей милости, ты должна открыть мне то, что скрывала от других, то, что не могли у тебя вырвать ни угрозы, ни предостережения судьи: кто ты, откуда ты пришла и кто те, к которым ты принадлежишь?
Мое сердце смягчилось, и я почувствовала, что не имею права противиться этой ласковой женщине. Минуту я колебалась, затем начала тихим, но потом все более уверенным голосом рассказывать Марии Терезии всю мою жизнь. Я описала ей свою безрадостную юность, горячими слезами оплакивала на ее глазах моего благородного отца, который так рано расстался со мной, описала истязания, которые переносила, не без вины с ее стороны, моя мать от танцмейстера Полидора. Наконец, дошла до той минуты, когда, замерзшая и голодная, упала у порога студенческого дома. Я объяснила ей, как Галлони приобрел власть надо мной, как он мало-помалу пробовал и укреплял свою ужасную волшебную силу надо мной; не скрыла и того, что едва не стала женой Баркера, рассказала, как итальянец загипнотизировал меня в день свадьбы и увез.