Мария Терезия становилась все задумчивее, и, наконец, когда я дошла до того места, когда Галлони увез меня на чужбину, как свою певчую птицу, свою рабыню, свое безвольное орудие, с ее уст сорвалось восклицание:
— Какая низость, какая мерзость, какая пропасть подлости!
Я же продолжала рассказывать о тех двух ужасных годах, во время которых я была во власти Галлони, пока Месмер не спас меня. Затем я перешла к своей берлинской жизни, и тогда — я едва могла превозмочь нахлынувшую на меня боль, — я заговорила о своем муже и ребенке. Но я еще не назвала имени своего мужа и, рассказав всю историю своих страданий, только в конце прибавила:
— Вот, ваше величество, как из супруги барона Андреаса Кампфгаузена-Зонненкампа, из супруги человека, бывшего адъютантом прусского короля, я превратилась в преступницу, осужденную на тюремное заключение, — да, преступницу, по крайней мере в глазах света.
Едва услышала императрица имя моего супруга, как она вскочила с места и в чертах ее лица произошла странная перемена. С испугом заметила я, что с этого лица исчезло выражение кротости и ласковости и сменилось жестокой, почти враждебной суровостью.
Прошло некоторое время. Мария Терезия старалась прийти в себя; я же невыразимо страдала, потому что уже предчувствовала, что мне грозит новая опасность.
— Так это ты, — вырвалось, наконец, прерывающимся голосом у императрицы, — так это вы — супруга барона Кампфгаузена-Зонненкампа, адъютанта моего врага, прусского короля? Горе вам, вы родились под несчастной звездой, все складывается так, чтобы преградить вам путь к свободе. Но нет, нет, я не хочу, чтобы вы искупали грехи, совершенные другим, я не хочу вас сделать ответственной за то, что ваш супруг доставил мне самые тяжелые, самые беспокойные часы моей жизни. Узнайте же, Аделина, что именно о бароне Кампфгаузене-Зонненкампе говорят, что он возбудил прусского короля против меня, что именно в его руках сходятся все нити политических отношений; теперь эти нити грозят сплестись в сеть, которая должна быть накинута на мою голову и страну.
Однако я должна признать, что барон Кампфгаузен действовал бескорыстно; может быть, давая советы королю, он следует своим убеждениям. Но мне этот человек стал опасен: это он вызвал злосчастную войну, которая теперь ведется между мной и прусским королем. Они хотят отнять у меня Шлезвиг, эту жемчужину моей короны. Я буду за нее бороться, пока австрийская рука будет в силах поднять меч, зарядить ружье. Выслушайте же мое последнее слово, Аделина. Вы можете купить себе свободу, вы можете еще сегодня покинуть эту тюрьму и никогда, — вот вам мое императорское слово, — никогда я не перестану быть вашим другом, вашей защитницей, если вы дадите мне одну клятву.
Императрица сделала маленькую паузу, затем произнесла торжественным голосом:
— Клянитесь мне, что вы отныне будете моим верным агентом, моей помощницей, клянитесь, что вы будете бороться на моей стороне, насколько у вас хватит сил. Вы так хороши, так хороши! Я редко видала такую красивую женщину, и это именно то орудие, на которое я хочу опереться в моих планах. Пусть пройдет несколько лет, пока вас там забудут, людей скоро забывают, — затем возвращайтесь в Берлин и постарайтесь добиться доверия короля. Это вам удастся, и вы станете моей полезнейшей шпионкой. Но никогда, — клянитесь в этом раньше всего, — никогда не вернетесь к вашему супругу, вы должны отказаться быть матерью вашему ребенку, вы должны всецело посвятить себя служению мне. За это я вам возвращаю свободу, возвращаю жизнь.
Я снова опустилась на колени и, лежа на полу, рыдала и корчилась от отчаяния. С одной стороны, надо было покинуть мужа и ребенка, с другой — ждало спасение от ужасной участи — от вечной тюрьмы. А я была молода, Лейхтвейс, я была молода и не могла перенести мысли до конца жизни быть отделенной холодной тюремной стеной от света и его радостей.
— Решайтесь, Аделина, — настаивала императрица, — время не терпит, хотите быть моим другом, моей помощницей?
Тогда я встала. Видно, сама императрица испугалась бледности моего лица, потому что она испуганно отскочила назад. Я же воскликнула уверенным голосом:
— Клянусь Богом, ваше величество, если вы вернете мне свободу, я буду вам служить до конца дней своих.
Лицо Марии Терезии засияло торжеством.
— И ты клянешься мне, — продолжала она, — не вернуться к твоему мужу и ребенку, пока я тебе этого не позволю?
— Клянусь… Клянусь… Еще и это… О Господи, мое сердце разрывается, если бы вы знали, государыня, как тяжко расставаться с самым дорогим, что имеешь на земле.
— Безумное дитя, — сказала императрица, ласково гладя мои волосы, — не тяжелее было бы расставание, если бы ты на всю жизнь была похоронена в этой тюрьме? Ты умно и здраво рассудила, Аделина. Опустись на колени и присягни мне. С этой минуты ты не чужая в моей стране, ты моя подданная и вступаешь в ряды тех, которые клялись победить или умереть за меня.
И государыня протянула мне руку, к которой я прижалась губами.
Глава 124
НА КОСТРЕ
Через час открылась дверь моей камеры. Я получила другое платье; затем карета, которая стояла перед воротами тюрьмы, отвезла меня в монастырь, находящийся вблизи Вены. Здесь я была любезно принята настоятельницей, и в течение двух следующих дней мне дали возможность свободно отдыхать, чтобы я немного оправилась. Мне приносили укрепляющую пищу, врач исследовал состояние моего здоровья и предписал мне некоторые успокаивающие нервы средства. Мне дали книги, которые должны были развлечь меня, словом, меня приняли как гостью, ради которой готовы исполнить все.
На третий день утром настоятельница вошла ко мне и сказала:
— Дочь моя, мне поручили заставлять тебя ежедневно подольше бывать на воздухе; свежий воздух должен хорошо подействовать на тебя. Будь готова и сопровождай меня. Монастырская карета ждет перед дверьми; важные дела зовут меня в Вену, и ты должна поехать со мной.
Ничего не подозревая, я оделась и вскоре сидела рядом с настоятельницей в полузакрытой карете, которую везли сытые, крепкие лошади. Быстро поехали мы к городу. Настоятельница втянула меня в поучительный и интересный разговор, и я сначала не заметила, какое оживление царит в городе. Чудесный солнечный свет сиял над Веной. Все улицы были полны людей, но все они, казалось, стремились к определенной цели, к определенному месту. Наша карета поехала по тому же направлению, по которому двигалась толпа. Мы приехали на большую площадь, окруженную массой экипажей. Кроме того, были построены трибуны, которые чернели от массы людей. Я, вероятно, не ошибусь, если скажу, что на той площади было не меньше ста тысяч зрителей; взоры всех этих любопытных были направлены на середину площади.
Там возвышалась странная, непонятная на первый взгляд постройка. Невероятное количество больших и маленьких поленьев были сложены на каменной площадке; промежутки между поленьями были заполнены хворостом. Эта постройка, имевшая площадь шагов в двадцать, была строго квадратна. По обеим сторонам костра, достигавшего человеческого роста, стояли солдаты с алебардами в руках: они были одеты в кроваво-красные одежды. То, что я видела перед собой, был костер, и он был предназначен для Галлони.
Теперь я начинала понимать, почему настоятельница привезла меня сюда. Это было сделано по приказу государыни, которая хотела мне доказать видом наказания Галлони, какое прекрасное решение я приняла. Я имела на лице легкую вуаль, так что мне нечего было бояться быть узнанной, да никто из публики и не подозревал, что я нахожусь на свободе, а почтенная настоятельница была вполне достаточной защитой, чтобы оградить меня от оскорблений. Однако я вся дрожала не за себя, а в ожидании того ужасного зрелища, которое должно было произойти в следующие четверть часа.
Вдруг я услышала барабанный бой. В толпе произошло сильное движение. Все невольно поднялись. Взоры всех устремились на улицу, прилегавшую к месту казни. Сначала шли шесть барабанщиков, которые изо всех сил колотили в барабаны. Писклявые флейты исполняли ужасную музыку. Затем шел отряд солдат, по-видимому с заряженными ружьями, а за ним — о, какое ужасное зрелище! На телеге, запряженной двумя козлами, сидел человек, одетый в грубую одежду. На голове у него был надет соломенный венок, худые руки, выглядывающие из широких рукавов, держали маленький черный крест. Рядом с телегой шли двое слуг палача. Оба были одеты в ярко-красное и размахивали бичами, которые держали в мускулистых, голых руках; время от времени они ударяли этими бичами несчастного, который сидел на телеге.