Выпускница медицинского института заслушалась до того, что уронила в чай надкушенную ватрушку.
— Ах, как мне хотелось бы раскрыть эту тайну! — воскликнула Вера, не замечая своей оплошности. — Жизнь готова прожить в таком удивительном краю!
— Вот и ты попалась на удочку, — умудренно, добродушно усмехнулся Сева, жалея и немножко презирая Веру. — Лично я готов бежать отсюда без оглядки при первой же возможности. Тебе пока еще кажется, что ты на каникулы в деревню приехала, отсюда и восторги. Погоди, придет голая, грязная осень. За ней потянется зима, морозная, свирепая, долгая. Ты взвоешь от тоски в этом медвежьем углу, каждая неделя покажется тебе длиною в год.
— Да, восприятие времени очень растяжимо, — неожиданно поддержал Авдотьева неузнаваемый дед Веденей, но с непривычки умно изъясняться, по-видимому, сбился и закончил путаницей: — Нами создано время психологическое. Центр был собран, скреплен бессчетными тысячелетиями, ныне сформирован и утвержден временем хронологическим.
На сей раз даже рассеянная Настасья Гавриловна, не донеся чашку до самоварного краника, ошеломленно замерла.
— Окстись, старый! В своем ли ты уме? Что за околесицу несешь?
Дед будто и не собирался разъяснять бредовое бормотанье. За столом возникло молчание, неловкое и напряженное. Небо почти совсем почернело, игольчатые звезды засверкали веселей. Полнотелая луна, желтоватая и масленая, как оладья, самодовольно всходила над теменью сада. Искорки звездопада стремглав мелькали по небу, не оставляя следа. И вдруг серебристо-сиреневая вспышка, словно сполох гигантской невидимой молнии, осветила весь надземный свод от края и до края, затмив луну и звезды.
Женщины ахнули, Сева от неожиданности зажмурился, а когда глянул — не поверил своим глазам: сидевший наискосок от него дед Веденей, будто неживой, застыл в позе египетской статуи, залитый с ног до головы зловещим серебром. Взгляд его застекленел, четкие графические тени удлинили и заострили черты лица, абрис бороды и волос стал плоским, как на фресках фараоновых гробниц.
Тут начался переполох. Вера вскочила, вскрикнула, исчезла, вновь очутилась возле застывшего старика, в накинутом докторском халате, со стетоскопом, который она, склонясь, приставляла к груди деда Веденея. Сева помчался в дом за сердечными каплями. Настасья Гавриловна, бедственно причитая, кипятила в кухне шприц.
С аптечным пузырьком, зажатым в кулаке, Авдотьев вернулся на террасу. Небо погасло, приняло обычный полночный вид. Взошедшая в зенит луна уже не желтела, а пронзительно серебрилась, и от земли восходил нежный, прозрачный туман, пропитанный лунным светом.
Дед Веденей как ни в чем не бывало отвешивал Вере прощальные поклоны. Он успел спуститься со ступенек на дощатую дорожку. Хлопнула калитка, голова старика тенью проплыла над невысоким забором. Удаляясь, он напевал приятным опереточным баском:
— Слышу голос пещеры, слышу гул ее в бурю… Ночь светла и бурлива… Это ночь озаренья…
Стих его голос, и все смолкло. Тишина сомкнулась до странности непроницаемая. В селе не раздавалось ни звука — не лаяли собаки, не пиликали далекие гармошки, не шелестела листва. И даже комары не звенели во влажном, до духоты теплом воздухе августовской ночи.
Тут что-то случилось с Верочкой Седмициной. Трепеща, словно ища защиты, она метнулась к Авдотьеву, схватила его за руки, зашептала воспаленно, точно в бреду:
— Всеволод! Это страшно! Я слушала его сердце. Оно гудит металлом, как колокол. И весь он ледяной, словно из стали. А вспышка! Что это, Всеволод?
— Ты… Ты с ума-то не сходи. Фантастики, что ли, начиталась? Вспышка! Зарница обыкновенная, — успокаивал ее Сева. — Где-то гроза бушует… Вон как душно!
— Утром он был у меня на приеме. Человек как человек. Аритмия, но это возрастное… А сейчас, сейчас… Он пришелец, Севочка, поверь мне! Или робот.
Состояние Седмициной не на шутку пугало Всеволода Антоновича, но он овладел собой и заговорил, невозмутимо посмеиваясь:
— Да я этого пришельца не первый год знаю — вечно ваньку валяет. Розыгрыш он устроил. Повертелся возле экспедиции, нахватался разных фраз, как попугай, и давай нас дурачить.
Вера, вроде, прислушалась к его бодрым доводам. Растерянность на ее лице сменилась решимостью:
— Пусть так! Но сердце? Его надо догнать, вернуть. Это долг врача. Я не прощу себе…
Авдотьев и глазом не успел моргнуть, как Седмициной рядом не стало. Раздосадованный, он бросился следом. Когда он выскочил за калитку, Вера в своем докторском халате, полы которого распластались на бегу белыми крыльями, со всех ног неслась к лесу. Быстрота, с которой удалялась девушка, оставалась необъяснимой. Сева и сам словно бы не бежал, а летел стремительно и плавно, еле касаясь ступнями земли.
Уже промелькнули по сторонам кривые заборчики окраинных огородов, распахнулся росистый, весь в лунном блеске, лужок. Выделялась темная нить тропы, уводящей в лес и протоптанной до избушки деда Веденея.
Прошло, казалось, одно мгновение, и вот появилась полянка с озерцом и возникла впереди громада горы. Авдотьеву так и не удалось нагнать Веру. Ее белая, крылатая фигурка ночной бабочкой порхнула в отдаленье и скрылась в хижине лесника.
Тогда только и понял Всеволод Антонович Авдотьев, что не со взбалмошной девчонкой и чудаковатым стариком, а с ним самим произошло нечто невероятное, болезненное, страшное и унизительное. А именно: он очнулся один-одинешенек на опушке леса под горой глухой ночью. Предшествующее тому чаепитие на террасе и бег сквозь чащу за светлым, стремительно ускользающим силуэтом — все это теперь неумолимо вымывалось из памяти, таяло, как невнятное сновидение, теснимое холодным, трезвым страхом. К нему вернулась способность осознавать, где он и что с ним происходит. Не было сомнения, что только патологическое забытье лунатизма могло увести его за семь верст от дома к заклятой горе. Ведь из-за нее он взлелеял столько честолюбивых надежд, так упорно, жадно трудился и понес, в конечном счете, горькое, позорное поражение. Был осмеян, исключен из претендентов на ученое звание, признан захолустным авантюристом, лишенным научных представлений. Стоит ли удивляться нервному истощению и расстройству с его теперь уж явными, недвусмысленными признаками? Какой же после этого смысл жить? А тем более — заниматься историей, то есть помнить и пересказывать другим события, безвозвратно канувшие в прошлое? С какой целью волочить утомленным сознанием груз исчезнувших эпох, которые лишь обманчиво дразнят величием чьих-то деяний, а на самом деле спрессованы из миллиардов неприметных, безымянных, никому неведомых малых судеб, следа которых не осталось на земле? А ведь мучились, мечтали, рвались к знаниям, к духовному прозрению, страдали от любви… Во имя чего?
После вихря этих отвлеченных мыслей, скорых, спорных, безответных, Авдотьевым овладело отчаяние. Ноги ныли от усталости, его лихорадило. Лунатик — подумать только! Болезненное пробуждение настигло его здесь, потому что ночное светило погасло, ушло в густую тучу с лохматыми краями в виде змеистых драконовых голов. Последний тусклый отблеск скользнул по склону горы. Чуть погодя вдали полыхнула молния, плеснув сиреневым, огненным светом, донесся трескучий, протяжный раскат грома. Мрак ослепил Авдотьева. Лес вокруг застонал от внезапного порыва шквального ветра, пронизывающего до костей осенним холодом. В чаще нарастал монотонный, зловещий шум — буря шла, надвигалась стеной.