Павла счастливо улыбнулась.
Если бы они знали...
Если бы все вы знали, думала она, надевая туфли перед дверью, где пришпилен был листок с ярким фломастеровым текстом: «Павла! Уходя, выключи утюг, плиту, кофеварку, телевизор! Не забудь часы, бутерброд, кошелек, проездной, пропуск! Проверь, плотно ли прикрыта входная дверь!»
Если бы вы знали, напевала она под нос, раскланиваясь в лифте с соседями. Если бы вы...
Дворик был залит солнцем. Павла изо всех сил зажмурилась, вглядываясь в красное марево собственных сомкнутых век. Если бы вы знали... как прекрасна жизнь. И как она тем более прекрасна, если понять, нет, шкурой почуять, какая она тоненькая...
– Павла!..
Стефана свешивалась с балкона, потрясая белым свертком:
– Павла! Легче Митику, ей-Богу... На!
Бутерброд в полиэтиленовом пакете грузно шлепнулся на газон. Качнулись садовые ромашки.
Она опоздала минут на двадцать.
На лестничной площадке стоял и курил Сава, оператор с четырнадцатого канала; в другое время Павла прошмыгнула бы мимо, не решаясь заговорить – но сегодня острый вкус к жизни повелел ей остановиться, и улыбка получилась сама собой:
– Привет!
Все, теперь Сава ее запомнит. Теперь она перестанет быть для него бледной ассистенткой, которых на всех этажах телецентра хоть пруд пруди. Теперь, возможно, при следующей встрече он сам поздоровается, первый...
Напевая и цокая каблуками, Павла проследовала на рабочее место; секретарша Лора вскинула на нее свирепые глаза:
– Павла!.. Елки-палки, тебя Раздолбеж... Тебя господин Мырель уже... Ты ему интервью расшифровала?
Целых полминуты Павла судорожно пыталась сообразить, о чем идет речь, и успела уже покрыться горячим потом при мысли, что позабыла сделать нечто крайне важное; потом, облегченно вздохнув, шлепнула о стол видавшим виды «дипломатом»:
– И незачем так орать...
Из-под открывшейся крышки дохнуло ядреным селедочным духом. Мгновение спустя секретарша Лора удивленно повела ноздрями точеного носика; Павла тупо смотрела в недра собственного портфеля.
Сверху, прямо под крышкой, прямо на аккуратной стопочке расшифрованного интервью лежала, закатив мутные глаза, пахучая серо-коричневая селедка. В горестно раскрытой пасти толпились мелкие бессмысленные зубки; Павла медленно закрыла «дипломат». Лора смотрела выжидающе.
Павла вздохнула. Прикрыла глаза, переборола сильнейшее отвращение ко всем детям планеты, к этим совершенно безнаказанным, наглым тиранам, творящим свои безобразия с невинным выражением розовых мордашек. Скрипнула зубами, покосилась на Лору:
– Я сейчас...
Под немигающим удивленным взглядом вышла из комнаты, процокала каблуками к белой дверке с элегантной дамой на вывеске; здесь, воровато оглянувшись, открыла портфель и брезгливо, двумя пальцами, взяла селедку за жесткий хвост.
– Зар-раза малая...
Павла не селедку имела в виду. Павла имела в виду Митику, которому, как обычно, все сойдет с рук.
Некоторое время она стояла посреди хромированного блеска и белого кафеля, покачивая на весу селедкой, как маятником. Потом вздохнула и опустила рыбину на стеклянную полочку под зеркалом – теперь селедок сделалось две, и обе воняли невыносимо.
Под звук спускаемой воды из соседнего помещения выплыла чопорная старушка – заведующая архивом; после мгновенного замешательства последовал взгляд, предназначавшийся одновременно и Павле, и ее селедке. Старушка вышла, не решившись приблизиться к умывальнику; Павла вздохнула, вытащила из портфеля первый лист расшифрованного интервью и тщательно, с мылом, принялась отстирывать селедочное пятно под струей горячей воды.
– ...Скажите, Павла Нимробец, что за странные соображения заставляют меня до сих пор... нормальный человек еще два месяца назад выгнал бы вас в три шеи!
– Я перепечатаю.
– Нет, не надо!.. Я найду человека, который сделает эту работу быстро и наверняка... Вот когда мне понадобиться провалить дело – вот тогда я пришлю вам открытку-приглашение...
Господин Мырель, процветающий режиссер, к которому давно и крепко прилепилась кличка «Раздолбеж», желчно скривил губы. Павла молчала; радость жизни померкла, придавленная нагоняем, но стоит выволочке закончиться – и там, за дверью душного кабинета, утреннее настроение вернется опять.
Господин Мырель будто прочитал ее мысли.
– Все с вас скатывается... как с утки вода. Говоришь, говоришь...
Секунду Павла решала, улыбнуться ей или покраснеть. Получилось и то и другое.
– Ладно, Нимробец... До следующего прокола. Следующий крупный прокол будет в вашей карьере последним... Идите в семнадцатую студию, отнесите вот эти кассеты и этот текст... И, если на вашем пути встретится буфет – не вздумайте заворачивать в бумаги пирожок!
Посреди семнадцатой студии стоял, широко расставив длинные ноги, оператор Сава. Наушники и микрофон делали его похожим на пилота космического корабля; Сава смотрел в окошко камеры, иногда оборачивался к ассистенту, и тогда через окошко аппаратной Павла могла видеть скуластое серьезное лицо и мужественную прядь, живописно упавшую на лоб.
– Павла... Эй, да Павла же!.. Иди скажи шефу, что эта кассета не подходит...
– Позвони ему – чего мне бегать-то?
– А у тебя что, ноги отваляться?! Быстренько, туда-сюда, давай... – второй режиссер, восседающий за огромным пультом, не терпел на работе бездельников. И он давно был уверен, что от Павлы был бы больший прок, если посадить ее в беличье колесо и заставить в нем, колесе, бегать.
Оператор Сава стянул с головы наушники и повесил их на рукоятку камеры.
Павла улыбнулась. Второй режиссер ни-че-гошеньки не понимает в жизни.
Хорошее настроение вернулось мелодией – джазовым ритмом цокающих по коридору каблуков.
...Прохладный ветер Пещеры холодил ей шею и грудь – на месте сброшенной «манишки» была теперь большая проплешина. Сарна поводила ушами; в просторном сводчатом зале, полном сочного мха, паслось небольшое пугливое стадо. Сарна слышала негромкий скрип, производимый ступающими копытцами, аппетитный звук разгрызаемой зелени, легкое дыхание двух десятков товарок; чувство опасности жило где-то очень глубоко – воспоминание о страхе, заставляющее нервно подрагивать чуткие напряженные уши.