Жигунов усмехнулся:
— На белое воинство я и сам насмотрелся, оно — что покойник, не воскресишь. Да и ваше благородие за решеткой неспроста оказались. Уж если в восемнадцатом году у вас не вышло, то сейчас не выйдет и подавно. На Антанту[63] тоже не очень кивайте, ей в наши дела не время лезть. Мы ведь политграмоте учимся и смекаем, что к чему. Мне ваши речи непригожи, хоть озолотите, за вами не пойду. Смиритесь, примите свою кару, как должно солдату.
От столь неожиданной отповеди кровь прилила к голове, но Нежинцев вовремя пересилил свой гнев и, понизив голос, вдруг произнес:
— А не забыл ли ты, как пленных красноармейцев шашкой рубил?
Жигунова даже передернуло:
— Что еще за шутки! Не было в моей жизни такого!
— А вот поручик Махортов писал, что мой бывший денщик лютует, даже пленных своей волей казнит.
— Не знаю я никакого Махортова! — вскричал Жигунов. — Ложь это: видать, сильно смерти боитесь, если такое на меня решили возвести.
— Махортов дворянин и мой приятель, у меня нет оснований ему не верить. Твои командиры будут довольны, узнав подробности твоей биографии.
— Вам не поверят, — произнес красноармеец дрогнувшим голосом, — только честь свою замараете.
Но обстоятельства были не из тех, чтобы полковник мог разжалобиться.
Нежинцев продолжал следить за красноармейцем.
А Жигунов был подавлен и, не думая об опасности, вошел в камеру. Угол около двери, в котором он оказался, не давал ему свободы движения. Нежинцев не упустил этого из виду.
— Ну, так как же? — спросил он.
Точно устыдившись своих колебаний, Жигунов глухим, но твердым голосом ответил:
— Нет — вот мое слово! Пусть даже смерть приму от своих, а под вашу дудку снова плясать не стану.
Нежинцев весь подобрался и, нарочито сгорбившись, направился к двери. Поравнявшись с конвоиром, точно рассчитанным движением он метнулся на него, и прежде чем тот успел вскинуть винтовку, сильные руки железной хваткой сжали ему шею. Убедившись, что красноармеец не в состоянии крикнуть, Нежинцев вдруг отступил на шаг, рванул его тело на себя и с размаху ударил затылком об стену. Почувствовав, как жертва оседает под его руками, Нежинцев вырвал винтовку и кинулся к лестнице.
Взбежав по ступеням и миновав отрезок коридора, Нежинцев остановился и выглянул из-за угла. Отсюда было видно крыльцо: часовой стоял, привалившись к столбу, глядя в сторону. В несколько мгновений Нежинцев преодолел разделявшее их расстояние и взмахнул прикладом. Но ему не повезло: услышав шаги, часовой отшатнулся, и удар пришелся по плечу, лишь сбив красноармейца с ног. Времени на то, чтобы покончить с ним, у беглеца не было.
Двор был пустынен, гнедая стояла оседланной на том же месте. Распуская узел уздечки, полковник краем глаза наблюдал за часовым у крыльца, и когда тот, поднявшись с земли, вскинул винтовку, он пригнулся. Две пули просвистели над головой, а в следующее мгновение Нежинцев вскочил в седло. Кобыла, почувствовав опытного наездника, с места взяла галопом.
Когда беглец вырвался на простор улицы, вслед ему снова ударили выстрелы. Но не достали его.
Улица стремительно летела назад, копыта били по каменистой дороге, высекая искры.
У поворота в гору Нежинцев оглянулся: из ворот казармы один за другим вылетали конармейцы. Однако время было выиграно. Еще один поворот, и дорога, миновав последние дома, побежала белыми известковыми изгибами в горы. Склон горы скрыл его от преследователей. Когда же дорога снова выровнялась, сзади послышались выстрелы, но расстояние между ним и погоней было уже такое, что он даже не слышал свиста пуль.
Тагуа спустился к шумной Монашке и по тропе, вьющейся среди бархатно-мшистых камней, достиг места переправы. Несчетно много раз возвращался он этой дорогой, напевая благодарственную песню божеству охоты. Он и сейчас мурлыкал ее под нос, хотя давно уже полагался лишь на свой опыт и умение. Но песня досталась от предков и вошла в его жизнь.
…Не разуваясь, Тагуа перешел вброд Монашку и сбросил на землю тушу молодого кабана. Добыча к концу дороги изрядно натрудила плечи, и перед последним переходом следовало сделать короткий привал. Прежде он бы не торопился и отдохнул бы как следует. А сейчас неумолимая сила тянула его домой, хотелось прийти засветло, пока жена не улеглась спать и огонь в очаге не потух. Тогда можно будет зажарить хороший кусок мяса, а после ужина посидеть рядом с Тинат у догорающего огня и, млея от блаженной усталости, отвечать на ее расспросы и потягивать трубку. Мысль об этом наполняла его душу покоем. Он сел на землю, привалился спиной к валуну и вытянул ноги.
63
Антанта