Живет — потому и бессмертный.
Как мы пытались его забыть! Говорили себе: забудем Кощея! Забвение — это смерть, убьем Кощея забвением!
Забываем, забываем…
И вдруг кто-то вспомнит — и сразу все вспомнили.
У кого-то, допустим, Кощей прикончил дедушку. И внук хочет вспомнить дедушку, а совсем не Кощея.
Внуку приятно вспоминать, как дедушка победил Идолище поганое, освободил Василису Прекрасную, как он бесстрашно шел туда, не зная куда, — извечный путь подвижников и героев.
Вот кого хочет вспомнить дедушкин внук. Доблестного борца, а вовсе не преступника и злодея.
Но тут возникает неразрешимая ситуация: того, кого убили, нужно помнить, а того, кто убил, забыть. А как его забыть? Чтобы забыть Кощея, нужно забыть дедушку. Чтобы не помнить зла, нужно не помнить добра.
Зло потому и не умирает, что к добру привязано.
И сколько бы времени ни прошло, мы всегда будем помнить идущего по стезе героев дедушку, а впереди него Кощея с устремленной вперед рукой.
И вечно будет добро шагать туда, не зная куда, а зло, устремляясь вперед, показывать ему дорогу.
Горячая точка
Сталин принюхался. Смола издавала неприятный запах.
— Ну что, товарищ Сталин, будем кипеть? — спросил котельничий.
— Непременно будем, — сказал товарищ Сталин, прикуривая от адского пламени. — Вы пока покипите, а я покурю.
— Я не должен кипеть, товарищ Сталин. Это вы должны кипеть, — терпеливо объяснил котельничий.
Сталин пригрозил ему пальцем:
— Ну, работнички. Никто не хочет кипеть на работе. За всех должен кипеть товарищ Сталин. И это вы считаете правильно?
Котельничий помешал под котлом, потом заглянул внутрь, проверяя, как идет кипение, и сказал:
— Надо покипеть, товарищ Сталин.
— Надо покипеть — покипим, — сказал Сталин и протянул руку к котлу.
Котельничий ободряюще улыбнулся.
Сталин убрал руку и отвернулся от котла.
— Смола довольно прохладная. Вы что, решили меня простудить? Нет, не решили, задумали. Именно задумали.
— Ничего я не задумал, — оправдывался котельничий. Температура нормальная, все кипят. Никаких жалоб за последнюю тысячу лет не поступало.
Сталин долго раскуривал трубку. Потом спросил:
— А какая у вас семья, между прочим? Вы же не хотите, чтоб у нее были неприятности?
— У меня нет семьи, — сказал котельничий с некоторой даже грустью.
— А как другие родственники? Может быть, они у вас за границей?
— У меня нет родственников за границей. Нас только двое на свете: я и этот котел. Так что будем кипеть, товарищ Сталин, ничего не поделаешь.
— Так начинайте уже! А то будем, будем, одни слова. — Он заглянул в котел, подул на смолу. — Еще одна горячая точка. Но вы не волнуйтесь, нам не привыкать. Мы уже один раз брали Смольный.
Любовь и голод правят миром по очереди
Идея овладевает массами по старому, испытанному способу.
Заигрывает, строит глазки. Вздыхает. Клянется в вечной любви.
Сулит золотые горы и долины.
И в удобный момент овладевает массами и навсегда забывает о них.
Когда Сизиф молчит…
Народ Сизифа жил на плоском острове, на котором подняться можно было только собственным ростом. Но люди этого народа росли плохо: жизнь у них была трудная, приходилось много работать и мало зарабатывать. Вот поэтому они не росли.
И тогда у Сизифа возникла мечта: поднять остров на такую высоту, на которой его народ почувствует себя большим, и построить на этой высоте город Неба.
Народу эта мечта понравилась, ему захотелось жить в городе Неба, и от этого мечта Сизифа поднялась горой, и на ней уже можно было строить город.
Вот тогда и покатил Сизиф в гору камень, первый камень будущего города.
Камень был тяжелый, Сизиф так громко кряхтел, что дети пугались и у стариков подскакивало давление. И старики говорили:
— Если ему так трудно, пусть не катит, а если катит, пусть не кряхтит.
Старики плохие мечтатели.
Сизиф уже совсем было выкатил камень на вершину горы, но тот внезапно вырвался из его рук, понесся с горы и убил внизу кого-то из народа.
Этого человека похоронили, а камень поставили на его могиле. Как памятник жизни, отданной высокой мечте.
А Сизиф покатил второй камень. Он катил, а народ внизу стоял и мечтал, как этот камень ляжет в основание города и как в этом городе будет жить народ — на той высоте, какой он заслуживает.