И не садился. Только стоя на лошади обращался к народу. Ты бы видела его в этот момент. Два демократа держали его за руки, два за ноги, четверо держали лошадь, но она все равно шаталась, будто выпила с генералом на брудершафт. Народ это оценил, народ у нас не любит чересчур трезвых.
…Машенька, не успел отправить письмо, как у нас начались важные события. Мы свергли самодержавие и теперь готовимся к выборам президента. Главный кандидат, как ты догадываешься, это наш унтер Пришибеев. Да, унтер. Он демонстративно вышел из генералов и вернулся в унтеры. Не могу, говорит, быть генералом, когда у нас в стране столько рядовых.
…Хорошо, что не отправил письмо. Машенька, любовь моя, поздравляю тебя с избранием президента. Наконец-то мы становимся европейской страной. Были азиатской, а стали европейской, хотя ни на шаг не отступили от своей географии (что касается географии, то мы всегда наступали, а не отступали).
…Машенька, я все еще не отправил письмо. Что-то происходит с нашим президентом. Я даже начинаю сомневаться, демократ он или не демократ. Поменял весь президентский совет: Чацкого заменил Фамусовым, Рудина — Скотининым, Орину — мать солдатскую Кабанихой, а станционного смотрителя — кем бы ты думала? Держимордой! Теперь у нас в президентском совете нет никого от станционных смотрителей.
У нас раздаются голоса, требующие новых президентских выборов. Но Пришибееву нет альтернативы. Чацкий смеется: когда хан Батый пришел на Русь, ему тоже не было альтернативы. Видно, опять придется уходить в леса.
Прощай, Машенька, вечная моя любовь! Встретимся в лесу под нашим дубом.
Машенька, любимая, я все еще в Бутырской тюрьме. Тюрьма старая, в ней сидели еще при Петре, нашем великом реформаторе. Реформаторы и сидели, да и сейчас сидят.
В камере нас сорок человек на сорока метрах. Тесновато, если учесть, что люди разных политических убеждений, социальной ориентации. Да и народ беспокойный. Рахметов всю ночь ворочается, никак не устроится поудобней на своих гвоздях, Чацкий во сне кричит: «Карету мне, карету!» В нашей тесноте нам только кареты не хватало.
Администрация пошла нам навстречу, разделила камеру, и теперь у меня отдельный квадратный метр. Свободы стало меньше, но зато больше независимости. Я что заметил, друг мой Машенька: полную независимость можно получить только в камере-одиночке.
Плохо только, что с единомышленниками приходится перестукиваться. Когда все стучат, ничего понять невозможно. Кто тебе стучит, кто на тебя стучит — положительно понять невозможно.
И пришлось нам опять, моя родная, бить челом администрации, чтоб сняла эти перегородки. Теперь, когда я продолжаю письмо, мы опять в общей камере. Не нужно перестукиваться, можно перешептываться, переглядываться, перемигиваться, то есть общаться более конспиративно.
Тем более, что теперь у нас у всех одни убеждения, одни взгляды на борьбу и политическую перспективу. Но главное — сорок метров! Правда, на сорок человек, но ведь сорок метров квадратных, а если взять кубические?
До свиданья, любимая (нам уже обещают свидания!). Буду кончать.
Тут уже выстроилась очередь, чтоб посидеть на табуретке.
Письмо толстого тонкому
Я похудел на двадцать килограммов, и килограммам этим двадцать лет, — столько я носил их на себе и на службу, и на прогулку, и к любимой женщине. Любимая советовала избавиться от лишних килограммов, но, возможно, она хотела, чтоб килограммы избавились от меня. Потому что они моложе, чем я остальной, и с ними приятней иметь дело, чем со старым, толстым мужчиной.
Где они сейчас, неверные мои друзья? Где они бродят по свету, летают, парят? В двадцать лет все это возможно. Их называли лишними килограммами, но они не были лишними. Лишним был я.
Это самое обидное. Столько с ними намучился, от них у меня и одышка, и аритмия, и ранний склероз. Натворили дел и поминай, как звали. Конечно, жизнь сейчас трудная, с питанием вечные перебои, но нельзя же бросать человека лишь потому, что стало хуже с питанием!
А откуда взяться питанию? Один работаешь, а их вон сколько набралось. И каждый требует калорийной пищи. А посадишь на диету — сбегут. Они только с виду тяжелые на подъем, а перестань их кормить — откуда легкость возьмется.
Из-за них и любимая ушла. Не дождалась, пока я избавлюсь от лишних килограммов. С кем она сбежала — для меня это больной вопрос, на который я долго не находил ответа. Но любимая — это ладно, но они-то родные, свои. Мы же с ними столько лет ни на минуту не расставались.