— Как ты всё вытерпел? — с сочувствием в голосе сказал Песков. — Это же пиздецки тяжело и наверняка больно?!
— Первые года два я практически не вылезал из госпиталей, если б не они, я бы убил себя гораздо раньше. Может быть, сразу, как только окреп. Но, потом смерился, привык, нашёлся смысл — уцепился за жену, как за спасительный круг, которую гнал от себя в надежде, что уйдёт, а она осталась. Как — то договорились, что попробуем жить вместе — ради сына. Последующие пять — семь лет я жил вполне активной жизнью: перевёлся в Москву, продолжил служить в спецназе, старался не отставать от братишек, занимался спортом, домашними делами, сыном… — Егор замолк, словно вспомнив что — то тяжёлое, осёкся, будто обжёгся кипятком, глотнул остывшего чаю, — вместе с этим, часто пил, думал, так притупить боль, жалел себя, требовал жалости к себе у жены, попусту изводил её и сына, до тех пор, пока они от меня не ушли… Ведь это не вся беда целиком — когда ты с протезом… даже с протезами ты всё равно — без ноги и руки: да — вернулся, да — с войны, да — едва выжил, чудом уцелел, но, можно ли назвать это целым? — выставил Егор протез. — Беда остаётся в тебе, она никуда не уходит… Она не заметна, её не видно сразу, если ты не живёшь с человеком бок о бок, потому что она здесь… — он поднёс искусственный палец к виску, — …в голове. Со мной всегда это чувство, что я умер там — в чёртовой воронке… Я этот подрыв внутри себя чувствую, как живёт, а сам я — умер… Когда живешь с руками и ногами как устроено, привык и думаешь — так будет всегда и вдруг жизнь без жалости забирает у тебя ногу или руку — так не хочется расставаться со всем этим… Это ведь очень трудно — бороться каждый день со всем миром, с самим собой, с тем, что невозможно делать без руки или ноги… или — без того и другого сразу.
— Блядь, мне этого даже не представить! — сказал Виктор проникновенно.
Егору вдруг померещилось, будто он тянет Пескова взашей в воронку своей катастрофы.
— Сейчас же ты в норме! — жизнеутверждающе заявил Песок. — Смотришься — супер прикольно! Ты же выбрался?
— Нет, Вить, не выбрался. Я оказался слабаком, не смог удержать эту силу. Я растратил её на поиски загадочного тумблера, который, рассчитывал, разом отключит глубокое чувство безысходности и крушение прежней жизни… Но, никакого тумблера не оказалось и дело было ни в нём…
— В чём тогда?
— В семье, — сказал Егор с горечью. — В семье: в жене и сыне; моя сила была в них с самого начала. Я пренебрёг этой силой. Я её попросту проебал!
— Где они теперь? — осторожно спросил Витька, чувствуя, что ступает на чужую запретную территорию.
— В Москве… — сказал Егор.
— Так чего ты уехал от них?
— Мы уже два года не вместе, — сказал Егор, потеряв голос и закашлявшись как старик прокуренным горлом.
— А хотел бы? — прицепился Витька.
— Больше жизни… — признался Бис так жалостливо, что Песков, какое — то время назад ощутив излучаемую человеком напротив магическую силу при одном только упоминании о спецназе, вдруг увидел его ничтожность и уязвимость, будто выданная авансом ценность была вручена зазря и теперь он, Виктор, может совершенно законно и обоснованно забрать её, лишить этого права и даже справиться с эти жалким калекой — спецназовцем одной левой.
Так случается часто, что молодые люди, вроде Пескова, не всегда со зла, а в силу возраста и характера, неспособны иначе дифференцировать себя с обществом, кроме как установив свою собственную уникальность исключительно по факту вероятного доминирования или физического превосходства над другими, проще говоря, при помощи кулаков. Как и многие, Виктор Песков допускал это несознательно.
— Так чего ты тут! — понизив голос, сказал Витька, будто злясь.
— Уже поздно… Слишком долго я не считался с ними, считая семьёй спецназ: «Это моя семья! — говорил я. — Другой семьи не будет!» — так я думал. Знал, ведь, что прекрасно спецназ обойдётся без меня… и боялся, что я без него — нет. Весь смысл моей кропотливой борьбы тогда заключался в службе в спецназе, в поддержке братишек, в преодолении себя ради того, чтобы вновь оказаться с ними на войне. А для чего мне это было нужно — я ответить не мог… Однажды в госпиталь приехала женщина, звали её — Мэри Бушуева. Солдатики, за её кукольный вид и немного угловатую походку, прозвали — Мэри Поппинс. Выглядела потрясающе, не хватало только шляпы и зонтика, чтобы летать. Она была первой и, наверное, до сих пор остаётся единственной женщиной в стране покорившей знаменитый Нью — Йоркский марафон… Помню: март, в Москве еще лежал снег, а в коридоре главного военного госпиталя Бурденко, какая — то женщина вкусно так рассказывает, что в Зугдиди, — это в Грузии, — уже вовсю цветут цветы и мандарины… Я тогда, лежал в палате, а у меня в голове запах цветущих мандариновых деревьев стоял — так она вкусно рассказывала. Она могла без конца говорить о Грузии, о тамошних людях, их жизни, о грузинском гостеприимстве, ну, как любой о родной любимой земле… Ты когда — нибудь был в Грузии?