Никто не знал, куда делись творцы, но все были согласны, что они исчезли, не оставив после себя ничего, кроме этого памятника своей тайне. Даже Федерация относилась к нему с почтением.
— Что ты хочешь посмотреть? — спросил я Киссиндру, когда мы прошли еще немного вперед, чтобы влиться в привычно длинную очередь туристов и студентов, запрашивающих сканер пропускного турникета о разрешении на полет. Мне было все равно куда лететь, лишь бы скрыться от странного невидимки, следующего за мной по пятам. Здесь вы могли купить тур и на два часа, и на пару дней — в любую часть планеты. Хотя она и не такая уж большая — диаметром примерно три с половиной тысячи километров, но сила ее тяготения почти равнялась земной, что ставило в тупик исследователей и экспертов: они не могли объяснить, почему мир, созданный не землянами, так удачно подходил для жизни людей. Если творцы не были похожи на нас, то, возможно, они хотели нам что-то сообщить? Но ведь существовало созвездие Гидры со своим народом, который так похож на род человеческий, что небольшие различия на генетическом уровне не имели особого значения. Я был живым доказательством тому. И вот к этому живому доказательству — одному из немногих оставшихся от расы гидранов — люди не очень-то прислушивались.
— Ну… — Киссиндра в раздумье кусала губы, следя за яркими разноцветными изображениями, сменяющими друг друга на висящем над нашими головами экране; бегущие вверху экрана цифры вспыхивали ярко-желтым, высвечивая время вылета и стоимость тура.
— Эксперты предполагают, что в Лунных Пещерах погребены превосходные экспонаты для нашего музея… и если ты хочешь исчезнуть… — Она оглянулась на меня. — Путешествие на целую ночь.
— Отлично, — кивнул я. — Как ты хочешь.
У меня снова вспотели ладони — я напряженно старался не разблокировать мозг, не дать зудящему шипу впиться в меня снова. Я пристально смотрел Кисс в лицо, стараясь сконцентрироваться. Она, в свою очередь, разглядывала меня своими прозрачно-голубыми, похожими на крошечные озерца, глазами. Мне вдруг захотелось ее поцеловать — как будто бес какой меня толкал.
Она перевела взгляд на экран, потом в небо, потом опять на меня и покраснела.
— Только вот, — пробормотала она, — я обещала Эзре поужинать с ним.
— Ну хорошо, — соврал я, отводя глаза, — в другой раз. Что-нибудь покороче… — Я уставился ей в спину, чувствуя себя еще хуже, чем обычно; мне вдруг стало некуда девать руки, я засунул их под мышки и нахохлился. Мы уже почти подошли к турникету.
— Да, может нам…
— Киссиндра!
Голос буквально пригвоздил нас к месту. Эзра. Кисс резко обернулась на крик. Я обернулся тоже и увидел ее знакомого, галопом выбегающего на площадь. Двигался он всегда так, словно вот-вот споткнется и упадет. Большую часть времени он проводил, обмотав голову кучей проводов от пультов, экранов и тому подобных штук. Когда он вклинился в очередь перед нами, лицо его было красным. Кисс покраснела тоже. Все понятно… а может и нет. Когда-нибудь наверняка все выяснится.
— Что вы здесь делаете? — спросил он, пытаясь казаться равнодушным.
— Изучаем, — ответила она чуть громче, чем требовалось.
— Изучаете что? — он вопросительно посмотрел на меня.
— Памятник! Я думала, что ты еще сидишь над своими цифрами…
— Я был в лаборатории и увидел вас в окно…
— И?
— И когда же ты собираешься пообедать со мной, Кисс? — Его голос перекрывал жужжание окружавшей нас толпы. — В своей следующей инкарнации? — Подбородок его подрагивал.
— Эзра, — зашипела Кисс, сжимая свой планшет так, что костяшки пальцев побелели, — как ты старомоден!
— Три, — сказал я турникету. — Студенты. — Датчик проверил текущий счет на моем браслете. — Золотые ворота. — Станция проплывала сейчас как раз над ними. Короткий перелет — настолько короткий, что мы пожалуй, сможем вынести его втроем. Я прошел через ворота турникета и зацокал ботинками по керамической площадке.
Спустя несколько секунд я услышал сзади щелчки датчика и приближающееся бормотание. Нырнув в первый челнок, я уселся в кресло. Киссиндра забралась следом и села рядом. Через минуту к нам присоединился Эзра, плюхнувшись в кресло с другой стороны. Люк задраился; на табло пульсировали координаты места назначения. Челнок плавно — так, что я едва почувствовал движение, — поднялся и понесся к шлюзу. Я откинулся в кресле, как только мы вышли из шлюза и начали спуск к гравитационному полю Памятника. Я вытянул ноги и щупальце за щупальцем стал разжимать мозговую блокировку.
Ничего. Никакого сигнала. Я вздохнул и закрыл глаза. Теперь было легко поверить, что это — ошибка. Или все же мое воображение. Паранойя — старая привычка, от которой тяжело избавиться, коли ты чувствуешь себя уродом и подделкой. Перед глазами была кромешная тьма… Я снова открыл их, моргнул и посмотрел в иллюминатор: по мере того как мы спускались, из-под наших ног, медленно заполняя собой звездное небо, вырастала, словно ее надували, планета. Памятник. Когда я думаю о спуске, меня начинает подташнивать. Взглянув на Эзру и Киссиндру, я снова вспомнил, что я здесь не один. Хотя с таким же успехом мог быть один: они о чем-то спорили; перегнувшись через меня, Кисс раздраженно шипела на Эзру.
— Но я ничего не могу поделать, я должен получить доступ… У меня нет такой памяти — я тебе не Мобильный Информационный банк… — Его рука мельтешила у меня перед глазами.
— Эзра…
Я снова повернул голову к иллюминатору. Мы входили в атмосферу планеты, приближаясь к конечной цели нашего путешествия. Челнок затормозил слишком резко, и из-за сильной перегрузки стало трудно говорить. Киссиндра и Эзра замолчали. А мне, наоборот, полегчало: раз перегрузки, значит, по крайней мере, тормоза у судна есть. В галактике происходило множество непонятных мне вещей, из-за чего я чувствовал себя неуютно.
Поверхность планеты наплывала на нас, становясь все отчетливее. Пейзаж, который я рассматривал, медленно просачивался в мой мозг, оформляясь там в красочную картину, и я почувствовал, что улыбаюсь. Как красиво! Мне показалось, как бывало иногда в таких случаях, будто у меня чужой, трансплантированный мозг, будто я живу в чужом теле. Даже тот факт, что я не мог, как ни старался, обнаружить в своих мыслях другое, столь же реальное, как и я, существо, не помогал избавиться от призрачного двойника.
Я потрогал серьгу, катая прохладные твердые бусинки между пальцами. Ухо побаливало. Раньше я не носил драгоценностей: у окружающих они вызывают только одно чувство — зависть. Зачем мне такое внимание? Однажды утром — это случилось давно, еще в Старом городе, — я проснулся с татуировкой, но ее скрывает одежда. Покупая сегодня серьгу, я снова пытался доказать самому себе, что мне не нужно больше притворяться собственной тенью, стараться быть невидимым; хотел забыть то, что приходилось все время помнить. Я взглянул на свой кредитный счет: к тому времени, когда университет закончит здесь занятия, я останусь совсем без денег. Банкрот. Я глубоко вздохнул, снимая напряжение в груди.
В какой бы части Памятника вы ни очутились, вас поражает буквально все. Шелковый воздух и музыкант-ветер. Словно художник, нет, сотня художников получила во владение целый мир — как глину, как палитру, как музыкальный инструмент. Красота совершенная, словно бриллиант. И ничего. Ничего живого, способного нарушить ее покой. Ни листика, ни птицы, ни насекомого. До сих пор — ничего…
Наконец картинка в иллюминаторе замерла. Крышка люка издала звук, похожий на вздох, и челнок широко зевнул, выпуская пассажиров. Мы выбрались наружу, разминая затекшие мышцы. Внезапная тишина желтого, открытого всем ветрам плато заставила нас замолчать. Два других судна сели раньше, и цветная кучка туристов уже гудела в нескольких метрах от нас, хотя казалось, что голоса долетали откуда-то издалека, так тонко и высоко они звучали. Солнце почти зашло. В багреном закатном отсвете глыбы коричневатого песчаника вдруг заблестели, словно отлитые из меди. Не зная их истории, можно было подумать, что только время и ветер, вгрызаясь в песчаные скалы из года в год, отлили их в эти величественные формы. Но, если приглядеться получше — к чему угодно, хоть к самому мелкому камешку, — можно было обнаружить тайный знак, примету, неуловимую подпись, говорящую о том, что все здесь задумано, спланировано, создано каким-то мыслящим, чувствующим интеллектом; создано и оставлено так навеки.