У Ханса и Болеслао появился план — навестить Хулио Антонио, старого друга из стародавних времен, живущего за городом на своем участке земли. К нему нужно добираться по шоссе, ведущему в Ла Корунью. Но, так как скоро рождество, Ханс хочет отвезти Хулио Антонио, большому выпивохе, немецкого вина (ну, как скажешь немцу, что рейнские вина омерзительны и абсолютно непереносимы), бутылку вина. Поэтому они едут в сторону «Артуро Сориа», где живет Ханс, чтобы забрать бутылку.
— От меня позвоним Хулио Антонио и предупредим его, что приедем. Я иногда заезжаю к нему по воскресеньям.
— Хорошо.
Хорошо. Болеслао все равно. Болеслао предпочитает не знать, куда они едут — сейчас на мотоцикле и вообще в жизни, потому что когда не знаешь направления стрелы времени, цель завладевает человеком, поглощает его. Как раз этого и хочется Болеслао. Мотоцикл катит по сдающему свои позиции воскресенью. Зажженные окна оповещают о том, что включены телевизоры, о беспорядочных домашних хлопотах, о том, что семейный очаг тоже сдает свои позиции.
Они прекрасно едут, все замечательно. Болеслао рассматривает город, такой знакомый, но кажущийся ему новым. Все зависит не только от наблюдателя. Важно еще, откуда смотреть. Для того, кто никогда раньше не ездил на мотоцикле, этот Мадрид с соснами и шале, поставленными впритык друг к другу, с площадями эллиптической формы и автострадами, напоминающими Миссисипи, выглядит действительно необычно. Болеслао освобождается от жестокого заблуждения, свойственного пенсионерам, представляющим себе мир абсолютно неподвижным. Пенсионер думает или чувствует как древние греки, считавшие, что время не имеет ничего общего с пространством.
После Эйнштейна время превращается в нечто похожее на поэтическое продление пространства. Греки жили в статичном и дуалистичном мире. Пенсионеры — это греки, лишенные хламиды и величия. Болеслао читал какие-то работы Эйнштейна и даже Гейзенберга и Планка, но ничего не понял. Теперь, передвигаясь на мощном мотоцикле Ханса, напоминающем детскую игрушку, он понимает их лучше.
Красный мотоцикл на детских циркаческих колесиках освобождает его от времени, пространства, греков, от мертвого и пьяного А. и от всех неприятностей. Болеслао хотелось бы, чтобы эта поездка на мотоцикле продолжалась вечно. Ему внушает ужас даже сама мысль, что снова придется бессмысленно и бесцельно тащиться по асфальту пешком. Между тем мотоцикл катит по аллеям, мимо небоскребов и сосновых рощиц, мимо великолепных ресторанов, сверкающих как драгоценности, спроектированных и построенных так, чтобы поужинать в них было бы сплошным удовольствием.
Ноябрь/декабрь наполняют чистой и простой земной радостью изношенную душу Болеслао, или, по меньшей мере, — осеняют его лоб, ставший более высоким, после того, как часть волос выпала.
Ханс живет в районе «Артуро Сориа». Он держит львенка и занимает с ним квартиру на первом этаже. Это нечто среднее между жилым помещением и мастерской. Комната забита деталями машин и разного рода оборудованием. Кое-что — старое и куплено из эстетических соображений, так как не используется (в каждой профессии, в том числе и в слесарном деле, есть свои фетиши).
Журналы о моторах со всего света собраны в стопки по углам и, кроме того, — раскрытые, — разбросаны повсюду вперемешку с разворотами из «Плейбоя» и «Пентхауса», на которых напечатаны фото голых девиц. Такие же картинки закреплены кнопками на стенах. И Болеслао спрашивает себя, не мастурбирует ли Ханс и не фетишист ли он как все женоненавистники и холостяки. На части фотографий длинноногие модели голышом сидят на мотоциклах или украшают собой мерседес предпоследней серии. Так делается реклама. А львенок, посаженный на короткую цепь, рычит совсем рядом с ботинком Болеслао.
— Можно его приласкать?
— Это не кошка.
— Мне тоже хотелось бы, чтобы у меня был лев.
— Они едят слишком много мяса и в любой момент могут цапануть тебя лапой.
— А как быть, когда он вырастет?
— До того, как он вырастет, я сдам его в зоопарк, и мне обменяют его на новорожденного. Львов надо менять, потому что им нужно перезаряжать батарейки.