Зашли мы за алтарь, а там лесенка такая вниз, и стоит местный старичок в оранжевом балахоне. Сам лысый, маленькие глаза щурит, «Ни хао», — нам говорит.
Ну, Степан к нему сразу по-свойски.
— Я, — говорит, — тебе сейчас все «хао» разнесу, ежели ты, гадюка желтожопая, не покажешь, как нам отсюда выбраться!
Дядька-то Степан здоровый. Он как взял этого узкоглазого, как тряхнул, над полом приподнял. У того аж зубы застучали, только он свое дурное дело дюже знает. Висит на руке Степана и головой кивает, все свое «ни хао» твердит. Шваркнул тогда его Степан об стену.
Тут я вступился.
— Чего, — говорю, — старика калечишь. Он маньчжур или китаец, священник. Он тут вовсе ни при чем. К тому же священников никаких, ни мусульманских, ни еврейских, убивать нельзя. Мне об этом наш батюшка говорил, когда я на войну добровольцем уходил.
Только, похоже, Степану до моих слов, как до луны, было.
— Это не священник, а жрец ихний — идолопоклонник. Таких Иван Грозный сразу на кол сажал.
— Ну то Грозный был… А нам негоже жизни невинного человека лишать, грех на душу брать.
— Скажете тоже, «невинный», — усмехнулся Степан. — Он уже в том виновен, что желтожопым родился, а уж в том, что служит богам языческим, и подавно.
— Смотрю, тебе дай волю, так ты пол-Китая перережешь.
— Наверное, — пожал плечами Степан. — Только дюже я желтожопых не люблю, — слово «желтожопый» он произносил всякий раз с особой выразительностью, словно оно ему нравилось, и он старался использовать его, чтобы покрасоваться, хоть даже и передо мной. — Только вот черножопых я еще больше не люблю, арапов там всяких, — продолжал Степан, чуть подумав. — Приезжал тут к нам один в город. Сам здоровый, как каланча, губы, как подушки, глаза навыкате, а кожа чернее ноябрьской ночи. Так наши его как-то вечерком поймали и отделали по первое число. Вот так-то…
— Да ты, я смотрю, настоящий расист, — ухмыльнулся я. — Только монах этот, нравится тебе это или нет, наш единственный шанс выбраться отсюда.
Степан с сожалением вздохнул и поставил старичка на пол.
— Ладно, вашблагродие, уговорили, — а потом вновь обратился к китайцу: — А ну говори, где тут у вас второй выход? — и выразительно помахал перед носом старика огромным кулаком.
Старик залепетал что-то на своем щебечущем языке, а потом указал на одну из ниш, скрытых в полутьме. Мы заглянули туда — там дверь. То ли старик по-русски понимал, то ли догадался, что мы ищем.
Ну, Степан его для порядку еще разок тряхнул: мол, смотри у меня, мы шуток не любим. А потом мы к той дверце рванули. Только за ней не выход был, а еще одна комната. Странная такая, словно оружейня — все стены клинками увешаны. Я таких странных клинков раньше не видел. А в центре стоит что-то вроде саркофага египетского, и по форме в нем как будто человек лежит, только голова у него осьминожья. Противный такой саркофаг. И что самое главное, над саркофагом дыра в потолке — путь к побегу.
Свистнули мы солдатиков, вооружились до зубов, жаль только, огнестрельного оружия тут никакого не было, ну так недаром говорится: «Пуля дура — штык молодец». Потом исподнее нарвали, веревку соорудили. Двое парней на саркофаг этот, будь он неладен, забирались, ну и меня как самого легкого к потолку подняли. Зацепился я за край, подтянулся. Ну, это вам не турник в училище. Поболтался я макарониной минуты две-три, а потом все-таки удалось через то отверстие выползти. И ведь что самое мерзкое — отверстие небольшое, в него человек и так не особо пролезет, не то что ногу закинуть, а вот так чисто на руках вытащить себя — дело тяжкое. Однако ж я справился. Да и как не смочь тут было, если япошки могли в любой момент дверь разнести и в храм вломиться?
С трудом выбрался я на крышу, а она скользкая, наклонная. Огляделся. У китайского храма крыша была четырехугольная и в центре поднималась полукругом до шпиля-маковки, так что от японцев она меня закрывала. Они меня не видели, впрочем, я их тоже.
Распластался на раскаленной черепице, самодельной веревкой опоясался и бросил ее конец вниз в дыру, своим.
Стали они по одному на крышу вылазить. Тяжело было — не то слово. Веревка в тело впилась, казалось, еще мгновение, и перережет она меня надвое, а ткань трещит, словно лопнет вот-вот. Но все-таки не лопнула. А как выбрались все на крышу, я веревку наверх втянул. Посидели мы, отдышались.
Степан на разведку пополз, только вернулся вскоре.
— Плохо дело, — говорит. — Не спуститься нам. Тут до земли саженей сто будет, да японцы вокруг. Спрыгнуть не спрыгнем, а по веревке полезем — засекут. Они тут часовых выставили. Те нас здесь на крыше не увидят, только вставать нам во весь рост не стоит. Придется ночи ждать.