Даже Блэз, которому Соресина не нравилась, вынужден был признать, что она в последнее время выглядит великолепно, словно прославление Эврардом ее чар каким-то образом прибавило соблазнительности ее телу и глубины ее темным сверкающим глазам, чтобы она могла в реальной жизни сравняться с изысканным образом героини его стихов. Как бы то ни было, в юной баронессе замка Бауд в ту неделю появилось нечто такое, от чего дух захватывало, и даже те мужчины, которые уже давно жили рядом с ней, начали оборачиваться на звук ее звонкого голоса и смеха в дальней комнате, теряя нить своих мыслей.
Блэз уделил бы больше времени размышлениям о том, как Бертран де Талаир собирается совместить стремление завести дружбу с Маллином де Баудом с не менее горячим желанием покорить супругу барона, но быстро понял, что третья причина приезда к ним герцога — это он сам.
В первый же вечер, после самого изысканного и дорогостоящего пиршества, какое когда-либо устраивали в замке Бауд — к супу даже подали ложки, а не привычные ломти хлеба, — Бертран де Талаир, непринужденно расположившись в кресле рядом с хозяином и хозяйкой, почти целый час слушал, как Рамир, его жонглер уже более двух десятков лет, исполняет его собственные сочинения. Неясно, чье именно искусство стало тому причиной, жонглера или Бертрана, но даже Блэз, всегда относившийся с предубеждением к музицированию, был вынужден признаться себе, что в ту ночь они слушали произведения совсем иного порядка, чем песни Эврарда Люссанского, который первым познакомил его с трубадурами Арбонны.
Все равно Блэз находил сочинение стихов глупым, почти смехотворным времяпрепровождением для дворянина. Что касается Эврарда и ему подобных, возможно, это можно понять, если проявить терпимость: здесь, в Арбонне, поэзия и музыка служат уникальным средством для мужчин и даже женщин, которые иначе не могут получить доступ к славе, или умеренному достатку, или в высшее общество. Но Бертран де Талаир был совсем в другом положении: какую пользу могли принести эти стихи и время, потраченное на их сочинение, сеньору, пользующемуся славой одного из самых великих воинов шести стран?
Этот вопрос все еще беспокоил Блэза, несмотря на то что он позволил себе выпить лишнюю чашу вина, когда увидел, как де Талаир наклонился вперед, поставил свой бокал с вином и что-то прошептал на ухо Соресине, отчего та густо покраснела. Затем Бертран встал, и жонглер Рамир, который явно ждал этого движения, аккуратно поднялся с табурета, на котором сидел, пока играл, и протянул Бертрану свою арфу, когда тот сошел с возвышения. Герцог непрерывно пил весь вечер, но это на нем никак не сказывалось.
— Он сам собирается петь для нас, — взволнованно прошептал Маффур на ухо Блэзу. — Это редкость! Очень большая честь!
По залу пронесся полный предвкушения ропот — очевидно, остальные тоже это осознали. Блэз скорчил гримасу и свысока взглянул на Маффура: негоже боевому корану приходить в такое волнение по такому тривиальному поводу! Но, взглянув на Ирнана, сидящего рядом с Маффуром, он отметил, что даже старший коран, обычно такой невозмутимый и флегматичный, смотрит на герцога с восторгом. Вздохнув и еще раз подумав о том, какая это безнадежно странная страна, Блэз снова повернулся к столу на помосте. Бертран де Талаир устроился на высоком табурете перед ним. «Еще одна любовная песнь», — подумал Блэз. Ведь он целый сезон прожил рядом с Эврардом и заметил взгляды, которыми уже начали обмениваться хозяйка и ее благородный гость за столом. Но оказалось, что он ошибся.
Вместо этого Бертран де Талаир спел им в зале замка в горах, в самом начале лета, среди свечей и драгоценностей, шелков и золота, аромата первых цветов лаванды в вазах на столах — о войне.
О войне и смерти, топорах и мечах, о булавах, звенящих о железо, ржании коней, криках людей, зарождающихся снежных вихрях, клубах пара изо рта в обжигающе холодном воздухе севера, о закате гаснущего красного солнца и холодном бледном свете Видонны, встающей над полем смерти на востоке.
И Блэз знал это поле.
Он на нем сражался и чуть не погиб. Далеко на юге, здесь, в управляемой и создаваемой женщинами Арбонне, Бертран де Талаир спел им о битве у Иерсенского моста, когда король Дуергар Гораутский отразил вторжение из Валенсы в последней в том году битве.
В действительности то было последнее сражение в долгой войне, так как сын Дуергара Адемар, и король Валенсы Дауфриди подписали договор о мире в конце следующей зимы и этим положили конец войне, которая длилась столько, сколько прожил Блэз. Теперь, подавшись вперед, стиснув в руке свой кубок, Блэз Гораутский слушал звучные аккорды, которые Бертран извлекал из своей арфы, подобные волнам битвы, и чистый низкий голос певца, бросивший неумолимое обвинение в конце этой песни: