— Что мне сказать тебе? — спросил Бертран де Талаир.
Снова задыхающийся звук, который мог быть смехом.
— Избавь меня, — прошептал Уртэ. Но мгновение спустя Блэз увидел, как он слегка повернул голову и посмотрел прямо на Бертрана. Уртэ открыл рот, снова закрыл его, словно в душе герцога шла внутренняя борьба, но потом произнес очень ясно: — Я не убивал ее. И ребенка тоже.
Бертран замер, лицо его стало таким же бледным, как лицо умирающего.
— Я забрал у нее ребенка, — продолжал Уртэ, глядя в глаза Бертрану, — после того, как она сказала мне… то, что сказала. Отнес его вниз на кухню, где горел огонь. Было очень холодно, в ту ночь разыгралась буря. Тебя там не было, ты не помнишь. Я приказал вышвырнуть из замка жриц. Я оставил младенца на кухне с женщинами. Мне не хотелось, чтобы Аэлис получила его… после того, что она сказала, и я не собирался растить его как собственного ребенка. Возможно, я решил бы его убить. Или мог бы отослать прочь, туда, где о нем никогда не узнают и где не найдут. Я тогда плохо соображал и понимал это; мне необходимо было время. Этот ребенок, если бы он был моим, являлся наследником и Мираваля, и Барбентайна, он правил бы Арбонной.
— Но вместо этого? — Голос Бертрана звучал тихо, почти неслышно.
— Но вместо этого… Аэлис была мертва, когда я вернулся в ее комнату. Я поднялся наверх, чтобы сказать ей, что она никогда не увидит своего ребенка, что никто никогда не узнает, кто он, даже если я решу оставить ему жизнь. Мне так хотелось… причинить ей боль за то, что она сделала. Но она меня обманула. Она была уже мертва, когда я вернулся. Когда я снова спустился вниз, потом, я заставил отдать мне ребенка. Я отнес его в большой зал и сел у камина, держа его на руках. Я видел, что он очень слаб. Прошло совсем немного времени, и он умер. Они редко выживают, когда рождаются раньше времени. Он родился на два месяца раньше срока.
— Я знаю. Поэтому меня здесь не было. — Снова молчание. Блэз слышал свист ветра в долине и крики раненых и умирающих. Над головой, очень высоко, стая птиц пересекла солнечный диск; они улетали на юг в конце года. Он видел, что некоторые жрецы и жрицы приплыли с острова, чтобы подобрать раненых, на поле боя разожгли костры. Он снова задрожал в своем теплом плаще.
— Ты мог бы рассказать мне об этом, — в конце концов произнес Бертран.
— Зачем? — ответил Уртэ. — Чтобы облегчить твою совесть? Зачем мне было это делать? Мне было приятно заставлять тебя гадать, жив ли он, это означало, что ты никогда меня не убьешь, правда? — Снова слабая улыбка. Но через мгновение выражение его лица изменилось, и он прибавил: — Ты бы мне все равно не поверил. Сам знаешь.
Бертран медленно покачал головой:
— Нет, не поверил бы. Я был почти уверен, что ты убил их обоих.
— Знаю. Почти уверен, но не совсем. Мне нравилось, что ты так думаешь. Я надеюсь, эта мысль все эти годы сидела в тебе, как отрава.
— Так и было. Как отрава. Все эти годы.
— Она была моей женой, — сказал Уртэ де Мираваль.
Бертран стоял неподвижно, с опущенной головой. Потом произнес голосом, полным боли:
— Я любил ее. Я никогда не переставал ее любить. А ты никогда ее не любил. Для тебя все сводилось только к гордости.
С огромным усилием Уртэ удалось приподняться на локте.
— Этого было бы достаточно. Более чем достаточно. Но ты опять ошибаешься. Ты всегда ошибался в этом, ты и все остальные. — Он замолчал, чтобы сделать мучительно трудный вдох; кровь текла у него из раны. — Это Аэлис меня не любила, а не наоборот. Видишь ли, я не умел писать песни. Я рад, что мы победили. Да хранит Риан землю Арбонны вечно.
Потом медленно, с огромным мужеством перед лицом смертельной боли он опустился на холодную землю, закрыл глаза и умер.
Бертран еще долго стоял на коленях рядом с телом. Никто не шевельнулся и не заговорил. Когда Бертран наконец встал он повернулся к Тьерри де Карензу.
— Могу ли я поручить остальное тебе? — спросил он официальным тоном.
— Конечно, — ответил тот.
Они смотрели, как герцог Талаирский идет назад, туда, где коран держит под уздцы его коня. Бертран вскочил в седло без посторонней помощи и медленно двинулся из долины на запад, к аллее деревьев, ведущей к арке.
Валери сделал неловкое движение, словно хотел последовать за ним, но сдержался. Блэз, глядя на него, увидел на обычно спокойном лице корана выражение острой, огромной тоски. Он подошел и встал рядом с Валери, не прикасаясь к нему, он только хотел быть рядом. Затем, мгновение спустя, он заметил, что Тьерри смотрит на него с неожиданным сочувствием, и осознал, что еще осталось сделать. Блэз закрыл глаза. И теперь Валери протянул руку и прикоснулся к его плечу.
Блэз посмотрел на Тьерри де Карензу.
— Я имею право просить, чтобы это было сделано чисто? — тихо спросил он.
— Так и будет, — ответил муж Арианы. — Ради тебя и ради нас самих и из-за того, что мы есть и чем не хотим стать.
Блэз кивнул головой. Тьерри повернулся, и Блэз последовал за ним через темнеющее поле туда, где все еще стоял его отец, окруженный людьми с мечами.
— Я задержал этого человека, — произнес Рюдель Коррезе, четко и непривычно серьезно, когда они приблизились, — для вынесения приговора Арбонны.
— Окончательный приговор, — ответил Тьерри, — это дело Риан и Коранноса, а не наше, но наказать его сейчас — это наш долг. Не за военные действия. Можно было бы обещать освободить его за выкуп, если бы речь шла только о них. Но за то, что сделали со жрицами и другими невинными людьми, этот человек, несомненно, заслуживает смерти.
Все молчали. Только крики раненых и свист ветра нарушали тишину. Теперь по всей долине горели костры, больше для тепла, чем для других целей; свет все еще оставался ярким, хотя день угасал.
— Ты станешь отрицать, что женщин сжигали по твоему приказу? — спросил Тьерри у Гальберта де Гарсенка.
— Вряд ли, — ответил тот.
Больше ничего. На синих одеждах и на красивом, гладко выбритом лице верховного старейшины была кровь, он стоял, окруженный смертельными врагами в конце своей жизни, и его младшему сыну казалось, что даже сейчас он не чувствует к ним ничего, кроме презрения.