Герман поспешно поднялся по ступенькам и распахнул дверь лавки. Его загорелое лицо медленно заливалось ярким румянцем. Ему было стыдно, что каждый может заметить его волнение.
8
Прозвенел колокольчик. Он помнил еще с детства его звонкий, захлебывающийся звук. Наконец звон прекратился. Сейчас выбегут оба приказчика, торопливые, услужливые, с красными от холода руками. Но нет, никто не выходил. И Герман был этому рад: ему нужно было время, чтобы снова обрести внутреннее равновесие.
Бакалейный магазин Шпана размещался в просторном сводчатом помещении, отделанном в старомодном деловом вкусе и похожем на те аптеки, какие иногда еще можно встретить в провинции. Фирма существовала свыше ста лет и была известна во всей округе. Прежде здесь стоял одуряющий запах свежеразмолотого кофе, корицы и других пряностей. Теперь в магазине, опустошенном войной, пахло запустением и известкой, которой были выбелены стены. На стуле лежала черная кошка; она недоверчиво сверкнула в сторону Германа прищуренными желтыми глазами. В лавке, как всегда, было холодно, словно в леднике. Нигде ни звука, дом молчал как зачарованный.
Герман начал зябнуть. За первой комнатой, где была сама лавка, находилась еще одна, которую Шпан называл складским помещением; оттуда-то, очевидно, и шел тот леденящий сквозняк, от которого Герман так застыл. Склад был пуст и в это время дня почти весь тонул в темноте. Раньше там стояли туго набитые мешки с кофе, мукой, рисом и сахаром, и в каждом мешке торчал блестящий никелированный совок. Во мраке склада поблескивало что-то похожее на тусклое зеркало, и Герману почудилось, что в этом тусклом зеркале вдруг показалось чье-то лицо. Сначала он увидел лишь расплывчатые очертания, потом разглядел, как ему показалось, высокий бледный лоб и под ним — сверкающие глаза. Глаза эти становились все больше и яснее. Не обманывает ли его собственное зрение? Что это? Ему показалось, что раскрываются чьи-то губы, и вдруг на стекле мелькнула загадочная улыбка Христины. Но когда он стал пристально всматриваться в зеркало, лицо начали медленно удаляться. Ему чудилось, что он слышит тихое дыхание, затем приглушенные шаги и голос, который что-то шептал.
Как странно! Неужели он ошибся? Он ясно видел тусклое зеркало в глубине склада, но теперь это была лишь гладкая поверхность. Герман кашлянул, и черная кошка бесшумно соскользнула на пол, не спуская, однако, с него глаз. Нет, это не было воображение. Он ясно видел в зеркале лицо — он ведь не спал! Лицо с высоким лбом и блестящими глазами. Он узнал загадочную улыбку Христины. Это было ее лицо, сомнения быть не может. Мягкий шепот, ее голос! Это была она; она взглянула в зеркало, чтобы посмотреть, кто вошел в лавку. Внезапный страх пронизал его, как тонкая раскаленная игла: почему она не вышла, раз узнала его?
Скрипнула дверь. Послышался чей-то кашель, и очки Шпана блеснули в полутьме склада. Шпану было за пятьдесят; он был тщедушен на вид и со своей серебристой сединой и золотыми очками походил скорее на ученого, чем на коммерсанта. Держался он всегда с достоинством человека, который питает к себе самому величайшее почтение и считает вполне естественным, чтобы и окружающие выказывали ему такое же почтение. Его слово было твердо как скала, его решение — сама справедливость. Герман уважал его с детства, он казался ему образцом человека, обладающего всеми добродетелями и лишенного недостатков. Но расположения к Шпану он не испытывал никогда, а мальчишкой даже боялся его.
— Герман! Герман Фасбиндер! — проговорил Шпан холодным, надменным голосов и протянул Герману мягкую, дряблую руку. В его голосе не было ни малейшего изумления, и, судя по этому, было ясно, что Христина его предупредила.
Он открыл дверь в свою контору и пригласил Германа войти. Когда Шпан приглашал кого-либо в контору, это считалось большой честью.
— Прошу, Герман, садись! — сказал он.
Герман выждал, пока Шпан опустился на зеленый плюшевый диванчик, и лишь после этого осмелился сесть.
— Да, я уже слышал, что ты вернулся, Герман, — начал Шпан. — Христина мне рассказала об этом. Ты хорошо выглядишь. — Шпан смотрел в лицо Герману внимательно, почти испытующе, с неприятной настойчивостью.
Здесь, в конторе, было гораздо светлее, чем в сумрачной лавке, и Герман увидел, как сильно изменился Шпан. Со времени его последнего отпуска Шпан постарел лет на десять. Его редкие волосы стали почти совсем седыми, узкое лицо казалось изможденным и страдальческим. Герман помнил рот Шпана, — у него были красиво очерченные, высокомерно изогнутые губы; теперь рот его как-то странно сжался, стал как будто меньше. В серо-голубых глазах Шпана, прежде спокойно и сурово глядевших из-за очков, появился какой-то лихорадочный блеск.
— Да, ты выглядишь здоровым и крепким! — повторил Шпан.
— Благодарю вас, господин Шпан, я чувствую себя хорошо.
— Так мог бы выглядеть теперь и Фриц, точно так, — продолжал Шпан, опуская глаза. Его губы вздрогнули. Он помолчал, потом тихо добавил: — Но Фриц не вернулся!
Герман был молод и здоров, он не думал о тех, кто остался на полях сражений. Многие погибли — это была война, и они давно свыклись с мыслью, что многие не вернутся на родину. Ну он, Герман, вернулся случайно, в этом он тоже не видел ничего удивительного. Он никогда над этим особенно не задумывался. Одного настигла смерть, другого — нет.
Шпан долго молчал, погруженный в свои мысли, затем проговорил:
— Такова неисповедимая воля божья!
Но в его голосе не было покорности, он звучал горько, словно Шпан обличал бога. Его рот сжался еще больше. Он несколько раз глубоко вздохнул, затем попытался овладеть собой и переменил тон. Он сердечно рад, заявил он, что Герман цел и невредим. Но, увы, Германа тоже постигла тяжелая утрата! Ему пришлось пережить смерть отца. Это был человек чести, человек, которого уважал каждый, кто его знал. Лучший человек, какого Шпан встречал за всю свою жизнь, добрый до самопожертвования.
Герман покраснел: он безгранично любил отца.
— Но чем же вознаграждает нас жизнь за все страдания? — продолжал Шпан слегка напыщенным тоном, в какой он часто впадал. — Чем же она может нас вознаградить? Уважение окружающих — вот лучшая награда!
И Шпан стал говорить о том, что человек может оставить после себя миллионы, но если он был бесчестен, его зароют как собаку и одни лишь воры соберутся у его могилы. А честный нищий будет похоронен с почестями, и все будут его оплакивать. Воры, стоящие у могилы миллионера, не плачут. Шпан говорил о двадцатилетней дружбе, связывавшей его с отцом Германа, и голос его впервые зазвучал теплее. Но внезапно он словно устал, перестал находить нужные слова, и лицо его снова приобрело прежнее удрученное и отсутствующее выражение. Он умолк, пряча глаза за опущенными серыми веками. Прошло немало времени, прежде чем он снова вспомнил о присутствии Германа. Он поднял глаза и сказал:
— И ко всему ты еще понес большие материальные убытки, Герман. Борн превратился в развалины. Это большое несчастье — слов нет! Но что значат материальные убытки? Ничего! Потерять людей, которых мы любим, потерять честь — вот подлинно непоправимая утрата! Материальные убытки! О, как охотно я, например, отдал бы все мое состояние за то, чтобы Фриц сидел передо мною невредимый, как ты, Герман! Поверь мне, Герман, поверь мне! — проговорил он, внезапно охваченный сильным волнением; его руки дрожали, лицо покрылось смертельной бледностью. — Я предпочел бы быть нищим! — Герман никогда не видел Шпана таким взволнованным.
Шпан поднялся, тяжело дыша. Герман тоже встал.
— Что же ты думаешь теперь делать, Герман? — спросил Шпан, овладев собой.
— Я буду трудиться и попытаюсь опять выбраться на поверхность! — ответил Герман и невольно выпрямился.
Шпан кивнул, устремив глаза вниз. Он, казалось, глубоко задумался. Затем проговорил:
— Да, попытайся, Герман! Свято храни память твоего отца и честь его имени! — И пробормотал, что в настоящий момент он не может, к сожалению, помочь Герману ссудой. Он охотно сделал бы это, но сейчас, к сожалению, никак невозможно. Если Герману понадобится его совет, — он, Шпан, в любое время к его услугам. Кровь бросилась Герману в голову. У него никогда и в мыслях не было обращаться за помощью к Шпану, скупость которого была общеизвестна. Шпан вежливо отворил дверь.