– А что она думала о том, что последовало за этим бегством?
Я покачал головой:
– Этого никто не знает. Она вернулась к отцу через восемь лет, когда носила ребенка Хэйла – Хэйл был мертв, и ей больше некуда было идти. Шейн принял ее, потому что ему нужен был внук – наследник престола, когда родилась девочка, он повелел отнести ее в лес на растерзание диким зверям. Но Аликс выжила – потому что мастер меча при дворе Шейна и сама Королева Хомейны умолили Мухаара отдать ее не зверям, а человеку, – я передернул плечами. – Линдир умерла, подарив жизнь Аликс. Я не знаю, что она думала о кумаалин – но священное истребление отняло жизнь у ее мужа и едва не уничтожило его народ.
Лахлэн долго обдумывал сказанное. Потом поднял глаза на Финна:
– Как же случилось, что ты служить Кэриллону? Ведь Мухаар Шейн был его дядей.
Финн поднял руку в знакомом жесте:
– Вот поэтому. Толмоора. У меня нет. выбора, – он еле заметно улыбнулся. Можешь называть это роком, судьбой… как там это звучит по-элласийски? Мы верим, что каждый ребенок рождается с толмоорой, которой нельзя пренебречь, когда боги дают о ней знать. Пророчество Перворожденного гласит, что придет день, когда человек всех кровей объединит в мире четыре враждующих государства и два народа магов. Кэриллон – часть этого Пророчества.
Финн покачал головой, его лицо в свете костра было серьезным, почти суровым:
– Если бы у меня был выбор, я отказался бы от такой службы – она обязывает слишком ко многому, но я Чэйсули, а Чэйсули не делают подобных вещей.
– Враги становятся друзьями, – медленно кивнул Лахлэн, глядя в огонь, словно уже слышал мелодию новой песни. – Это будет прекрасная песня-сказание.
Этот рассказ будет ранить сердца и души, и покажет другим, что все их беды ничто в сравнении с тем, что претерпели Чэйсули. Если ты позволишь мне, Финн, я…
– …и что ты сделаешь? – резко спросил Финн. – Приукрасишь правду?
Изменишь рассказ ради ритма и рифмы? Нет. Я отказываю тебе в этом. То, что пережил я и мой клан – не для чужих ушей.
Я стиснул руки, впился ногтями .в кожу перчаток. Финн почти никогда не говорил о своем прошлом или о своих чувствах – он предпочитал оставлять все это при себе – но теперь, когда он заговорил, я услышал в его голосе живое чувство и живую боль. Словно вновь открылась незажившая за годы рана.
Лахлэн встретился с ним глазами:
– Когда правда такова, нечего приукрашать, – тихо промолвил он. – Думаю, в этом не будет нужды.
Финн сказал что-то на Древнем Языке – на языке Чэйсули. За прошедшие годы я сумел выучить несколько слов и фраз, но когда Финн начинал говорить так – в гневе, в отчаянье – я ничего не мог понять. Звуки и слова сливались в нечто целое – впрочем, прекрасно передававшее чувства Финна. Я невольно поежился, должно быть, Лахлэн сейчас чувствовал то же, что и я.
Но Финн внезапно умолк. Он не закричал – но наступившая внезапно тишина подействовала на нас не слабее. Правда, теперь эта тишина была какой-то иной и только взглянув в ничего не выражающее лицо Финна, заметив его отстраненный, погруженный в себя взгляд, я понял, что он говорит со Сторром.
Не знаю, что сказал ему волк, но лицо Финна внезапно потемнело, словно от гнева, потом побелело и приобрело угрюмое выражение. Наконец он заговорил:
– Я был еще мальчиком…
Его голос был так тих, что я с трудом мог разобрать слова.
– Мне было три года.
Его пальцы впились в серебристую шерсть Сторра. Я вдруг подумал, что, быть может, он ищет поддержки у лиир для рассказа о своем детстве, эта мысль поразила меня. К тому же, мне он этого не рассказывал никогда – даже если я просил его.
– Я тогда заболел – какая-то детская хворь, но я цеплялся за юбки жехааны, словно несмышленыш… – он прикрыл глаза и слабо улыбнулся, словно воспоминание рассмешило его. – Сон не приносил мне покоя – меня мучили тяжелые сны, а в шатре к тому же было жарко. И темно – так темно, что мне показалось – сейчас придут демоны, чтобы унести мою душу. Мне было так жарко…
Он с трудом проглотил комок в горле – было видно, как дернулся кадык:
– Дункан выплеснул воду в очаг, чтобы погасить огонь – он хотел помочь, но шатер наполнился дымом, и я начал кашлять и задыхаться. Наконец, Дункан и моя жехаана заснули – а я не мог…
Я украдкой взглянул на Лахлэна. Тот слушал, словно завороженный. Финн ненадолго умолк. В его глазах плясало отраженное пламя костра.
– И тут Обитель наполнилась грохотом, словно вдруг разразилась гроза. Да так оно и было – только началась она по воле людей, а не богов. Людей Мухаара.
Они ворвались в Обитель, как демоны преисподней – они хотели уничтожить нас.
Всех. Они подожгли шатер.
Лахлэн даже дышать перестал:
– Шатер, в котором были дети?
– Да, – мрачно подтвердил Финн. – Наш шатер сбили кони, потом на него бросили факел…
Его взгляд впился в побелевшее лицо Лахлэна.
– Мы красим свои шатры. Краска горит быстро. Очень.
Лахлэн попытался было что-то сказать, словно хотел прервать рассказ – но Финн не обратил на это внимания. Впервые он изливал душу перед другими людьми.
– Дункан вытащил меня из огня прежде, чем пламя поглотило нас. Жехаана утащила нас за деревья, там мы и прятались, пока не наступил день. К тому времени всадники исчезли – но исчезла и почти вся наша Обитель, – он глубоко вздохнул. – Я был совсем ребенком – слишком маленьким, чтобы все понимать. Но даже трехлетний ребенок может научиться ненавидеть.
Финн посмотрел на меня.
– Я родился за два дня до того, как Хэйл ушел за Линдир, и все-таки он взял ее. Все-таки он отправился в Хомейну-Мухаар, чтобы помочь своей мэйхе, своей любовнице, бежать. И когда Шейн натравил на Чэйсули своих людей, он, конечно, начал с обители Хэйла.
Лахлэн долго молчал, потом покачал головой.
– Я наделен тем, чего нет у обычных людей, благодарение Лодхи и моей Леди.
Но даже я не сумею рассказать это так, как ты.
Его лицо застыло:
– Я оставляю это тем, кто может рассказать. Я оставлю этот рассказ Чэйсули.