– Я хотел этого – столько раз, что и сам не могу сосчитать. Однажды я даже заговорил с ней о наследнике Родри, но она только приказала мне молчать.
Она не хотела думать о замужестве, – он вздохнул. – Она всегда щадила мои чувства, пытаясь – как и ее брат Мухаар – убедить меня, арфиста – не желать невозможного. Я думал о том, что она изменит мнение, когда узнает. Когда узнаешь ты. Я наслаждался ожиданием.
Я закрыл глаза и откинул голову. Я вспоминал арфиста в Элласийской харчевне, одарившего меня видениями былого. Я вспоминал, с каким терпением и пониманием он принимал мое презрение – я называл его шпионом, а он был просто другом.
Как я приказал ему убить человека, чтобы выяснить, сумеет ли он это.
Так много было между нами – и так мало… Я уже знал, что он сделает теперь.
– У тебя не было выбора, – наконец сказал я. – Видят боги, я знаю, что значит принять высокий сан и ответственность. Но ты не должен себя винить, Лахлэн. Что ты мог сделать?
– Рассказать, пусть и против воли отца, – сейчас он казался таким беззащитным – а я привык видеть его сильным. – Я должен был рассказать. Хоть кому-то. Хоть что-то.
И все же это не привело бы ни к чему. Мы оба понимали это и – молчали, потому что даже одно слово причинило бы новую боль. Можно любить женщину, которая любить другого, но нельзя заставить ее любить, если она не хочет этого.
– Клянусь Всеотцом, – устало сказал Лахлэн, – все это того не стоит.
Он поднял свою Леди и встал, повесив на руку серебряный обруч. Он имел все права на него, хотя его венец скорее должен был сиять державным золотом.
Я поднялся тоже, встав перед ним, и протянул ему кольцо на кожаном шнурке.
– Лахлэн…
Я остановился. Он понял. Он взял кольцо, взглянул на герб, словно отдалявший его от меня, и снова надел шнурок на шею.
– Я пришел менестрелем, – тихо сказал он, – и уйду менестрелем. На рассвете.
– Если и ты, старый друг, оставишь меня, я буду совсем один.
Больше я не мог сказать ничего, это была единственная мольба, на которую я был способен – и которую мог позволить себе.
В его глазах была боль:
– Я пришел, зная, что мне придется уйти. Не знал, когда, но знал, что этот час наступит. Некоторое время я еще надеялся, что уйду не один.
Его лицо стало жестче, исчезло мягкое обаяние арфиста и я увидел, каким был Лахлэн на самом деле – каким он был всегда, хоть и нечасто показывал это.
– Ты король, Кэриллон. Короли всегда одиноки. Когда-нибудь мне тоже предстоит испытать это, – он сжал мою руку в знак дружбы. – Ийана Лодхи ийфэнног фаэр.
– Иди же со смирением, менестрель, – мягко сказал я.
Он вышел из комнаты в сумрачный коридор. Для него Песнь Хомейны закончилась.
Я вошел в свои покои и увидел, что она ждет меня. Она сидела в полумраке горела только одна свеча – завернувшись в одно из моих спальных одеяний: винный бархат, отороченный крапчатым серебристым мехом. На ней оно смотрелось потрясающе, из-под бархата были видны только руки и ноги.
Я остановился. Сейчас я не мог встретиться с ней лицом к лицу. Глядя на нее, я вспоминал, что сделал Финн – вспоминал о его изгнании. Вспоминал, чем все это закончилось для Торри и о том, что Лахлэн ушел. Смотреть на нее означало смотреть в лицо одиночеству, а этого я уже не мог вынести.
– Нет, – сказала она, когда я собирался уйти. – Останься. Я уйду, если ты хочешь.
Темно-красный бархат растворялся в тени. Отблеск пламени свечей плясал в ее распущенных, ниспадавших до колен волосах.
Я сел – у меня просто не было сил стоять, – на край своего ложа. Я был весь в пепле – Лахлэн сказал правду – и одежда моя была все еще влажной от непогоды. Без сомнения, так же от меня и пахло: мокрой шерстью, дымом и огнем.
Она подошла и встала подле меня.
– Позволь, я облегчу твое горе.
Я смотрел на ее горло со следами синяков – отметины, оставленные безумцем.
Она опустилась на колени и принялась стягивать с меня тяжелые сапоги. Я ничего не сказал – смотрел на нее, изумленный, что она делает то, что гораздо проще было сделать слуге или мне самому.
Ее руки были легкими и нежными – она раздела меня и снова опустилась на колени.
– Ах, господин мой, не нужно так горевать. Это причиняет тебе боль.
Мне внезапно подумалось – неужели она так же опускалась на колени перед Тинстаром?..
Ее рука легла мне на бедро: прохладные пальцы, тоненькая ниточка пульса на запястье.
Я снова посмотрел на нее, медленно поднял руку и положил ее ей на горло так же, как Финн тогда, – почувствовав нежность и хрупкость ее шеи.
– Из-за тебя, – сказал я.
– Да, – она не отвела взгляд, – но из-за тебя, добрый мой господин, я печалюсь о том, что он ушел.
Мои пальцы сжались. Она не дернулась, не отстранилась.
– Я не Тинстар, госпожа.
– Нет, – она не улыбалась.
Я взял ее голову в свои ладони, чувствуя тяжесть сверкающих волос. Одеяние соскользнуло с ее плеч и упало на пол – грозовое облако цвета густого вина.
Электра осталась совершенно обнаженной.
Я поднял ее с колен и, обняв, увлек к ложу. Я переспал бы сейчас и с демоном, с темным божеством, если бы это помогло мне избавиться от одиночества.
– Ты нужна мне, – шептал я, касаясь губами ее рта. – Боги… женщина, как ты нужна мне…
Глава 4
Походный шатер пропах кровью и паленым мясом. Я наблюдал за тем, как целитель отнял железо от рук Роуэна, изучающе осмотрел края раны и кивнул:
– Закрылась. Кровь больше не идет, капитан. Думаю, с помощью богов руку вы сохраните.
Роуэн напряженно застыл на табурете: он был бледен, его трясло. Меч рассек предплечье, но ни кость, ни мышцы задеты не были. Рука останется цела, он сможет ею пользоваться, как и раньше, хотя, вероятно, сейчас чувствует себя так, словно уже потерял ее.
Он медленно и осторожно выдохнул: это скорее напоминало шипение сквозь стиснутые зубы. Протянул руку к кубку терпкого вина, который Уэйтэ предусмотрительно поставил на стол. Пальцы сжались на кубке так, что даже костяшки побелели, он поднес кубок к губам. Я улыбнулся. Уэйтэ насыпал в вино порошка, который несколько уймет боль. Роуэн сначала отказывался от такой помощи, но сейчас он просто не знал о порошке. Когда он выпьет вина, ему станет легче.