Он еле заметно покачал головой — с печалью и сожалением.
— И тогда он объявил нам кумаалин. Лахлэн сосредоточенно хмурил лоб:
— Итак, женщина. С нее все и началось.
— Линдир, — подтвердил я. — Моя двоюродная сестра. Она достаточно походила на Шейна мужеством и силой воли, чтобы быть его сыном: беда в том, что она была женщиной. И гордость подтолкнула ее к бегству.
— А что она думала о том, что последовало за этим бегством?
Я покачал головой:
— Этого никто не знает. Она вернулась к отцу через восемь лет, когда носила ребенка Хэйла — Хэйл был мертв, и ей больше некуда было идти. Шейн принял ее, потому что ему нужен был внук — наследник престола, когда родилась девочка, он повелел отнести ее в лес на растерзание диким зверям. Но Аликс выжила — потому что мастер меча при дворе Шейна и сама Королева Хомейны умолили Мухаара отдать ее не зверям, а человеку, — я передернул плечами. — Линдир умерла, подарив жизнь Аликс. Я не знаю, что она думала о кумаалин — но священное истребление отняло жизнь у ее мужа и едва не уничтожило его народ.
Лахлэн долго обдумывал сказанное. Потом поднял глаза на Финна:
— Как же случилось, что ты служить Кэриллону? Ведь Мухаар Шейн был его дядей.
Финн поднял руку в знакомом жесте:
— Вот поэтому. Толмоора. У меня нет. выбора, — он еле заметно улыбнулся. Можешь называть это роком, судьбой… как там это звучит по-элласийски? Мы верим, что каждый ребенок рождается с толмоорой, которой нельзя пренебречь, когда боги дают о ней знать. Пророчество Перворожденного гласит, что придет день, когда человек всех кровей объединит в мире четыре враждующих государства и два народа магов. Кэриллон — часть этого Пророчества.
Финн покачал головой, его лицо в свете костра было серьезным, почти суровым:
— Если бы у меня был выбор, я отказался бы от такой службы — она обязывает слишком ко многому, но я Чэйсули, а Чэйсули не делают подобных вещей.
— Враги становятся друзьями, — медленно кивнул Лахлэн, глядя в огонь, словно уже слышал мелодию новой песни. — Это будет прекрасная песня-сказание.
Этот рассказ будет ранить сердца и души, и покажет другим, что все их беды ничто в сравнении с тем, что претерпели Чэйсули. Если ты позволишь мне, Финн, я…
— …и что ты сделаешь? — резко спросил Финн. — Приукрасишь правду?
Изменишь рассказ ради ритма и рифмы? Нет. Я отказываю тебе в этом. То, что пережил я и мой клан — не для чужих ушей.
Я стиснул руки, впился ногтями .в кожу перчаток. Финн почти никогда не говорил о своем прошлом или о своих чувствах — он предпочитал оставлять все это при себе — но теперь, когда он заговорил, я услышал в его голосе живое чувство и живую боль. Словно вновь открылась незажившая за годы рана.
Лахлэн встретился с ним глазами:
— Когда правда такова, нечего приукрашать, — тихо промолвил он. — Думаю, в этом не будет нужды.
Финн сказал что-то на Древнем Языке — на языке Чэйсули. За прошедшие годы я сумел выучить несколько слов и фраз, но когда Финн начинал говорить так — в гневе, в отчаянье — я ничего не мог понять. Звуки и слова сливались в нечто целое — впрочем, прекрасно передававшее чувства Финна. Я невольно поежился, должно быть, Лахлэн сейчас чувствовал то же, что и я.
Но Финн внезапно умолк. Он не закричал — но наступившая внезапно тишина подействовала на нас не слабее. Правда, теперь эта тишина была какой-то иной и только взглянув в ничего не выражающее лицо Финна, заметив его отстраненный, погруженный в себя взгляд, я понял, что он говорит со Сторром.
Не знаю, что сказал ему волк, но лицо Финна внезапно потемнело, словно от гнева, потом побелело и приобрело угрюмое выражение. Наконец он заговорил:
— Я был еще мальчиком…
Его голос был так тих, что я с трудом мог разобрать слова.
— Мне было три года.
Его пальцы впились в серебристую шерсть Сторра. Я вдруг подумал, что, быть может, он ищет поддержки у лиир для рассказа о своем детстве, эта мысль поразила меня. К тому же, мне он этого не рассказывал никогда — даже если я просил его.
— Я тогда заболел — какая-то детская хворь, но я цеплялся за юбки жехааны, словно несмышленыш… — он прикрыл глаза и слабо улыбнулся, словно воспоминание рассмешило его. — Сон не приносил мне покоя — меня мучили тяжелые сны, а в шатре к тому же было жарко. И темно — так темно, что мне показалось — сейчас придут демоны, чтобы унести мою душу. Мне было так жарко…
Он с трудом проглотил комок в горле — было видно, как дернулся кадык:
— Дункан выплеснул воду в очаг, чтобы погасить огонь — он хотел помочь, но шатер наполнился дымом, и я начал кашлять и задыхаться. Наконец, Дункан и моя жехаана заснули — а я не мог…
Я украдкой взглянул на Лахлэна. Тот слушал, словно завороженный. Финн ненадолго умолк. В его глазах плясало отраженное пламя костра.
— И тут Обитель наполнилась грохотом, словно вдруг разразилась гроза. Да так оно и было — только началась она по воле людей, а не богов. Людей Мухаара.
Они ворвались в Обитель, как демоны преисподней — они хотели уничтожить нас.
Всех. Они подожгли шатер.
Лахлэн даже дышать перестал:
— Шатер, в котором были дети?
— Да, — мрачно подтвердил Финн. — Наш шатер сбили кони, потом на него бросили факел…
Его взгляд впился в побелевшее лицо Лахлэна.
— Мы красим свои шатры. Краска горит быстро. Очень.
Лахлэн попытался было что-то сказать, словно хотел прервать рассказ — но Финн не обратил на это внимания. Впервые он изливал душу перед другими людьми.
— Дункан вытащил меня из огня прежде, чем пламя поглотило нас. Жехаана утащила нас за деревья, там мы и прятались, пока не наступил день. К тому времени всадники исчезли — но исчезла и почти вся наша Обитель, — он глубоко вздохнул. — Я был совсем ребенком — слишком маленьким, чтобы все понимать. Но даже трехлетний ребенок может научиться ненавидеть.
Финн посмотрел на меня.
— Я родился за два дня до того, как Хэйл ушел за Линдир, и все-таки он взял ее. Все-таки он отправился в Хомейну-Мухаар, чтобы помочь своей мэйхе, своей любовнице, бежать. И когда Шейн натравил на Чэйсули своих людей, он, конечно, начал с обители Хэйла.
Лахлэн долго молчал, потом покачал головой.
— Я наделен тем, чего нет у обычных людей, благодарение Лодхи и моей Леди.
Но даже я не сумею рассказать это так, как ты.
Его лицо застыло:
— Я оставляю это тем, кто может рассказать. Я оставлю этот рассказ Чэйсули.
Глава 5
Когда, наконец, днем позже мы приблизились к Обители, Финн стал вдруг задумчивым и немногословным. Это было непохоже на него. Мы неплохо находили с ним общий язык — правда, для этого мне сперва пришлось привыкнуть видеть рядом с собой. Чэйсули, а Финну — служить хомэйну. Неужели же теперь, возвратившись домой — или, по крайней мере, туда, где был дом Финна — он оставить свою службу мне?..
От этой мысли зябкий холодок пробежал у меня по спине. Я вовсе не хотел терять Финна. Он по-прежнему был нужен мне. Я многому научился за годы изгнания, но мне еще предстояло узнать, что значит воевать за похищенный у меня трон. Без Финна же это казалось мне почти безнадежным делом.
Внезапно он остановил коня, что-то прошипев сквозь зубы. Потом лицо его застыло — он говорил с лиир.
Мудрый арфист Лахлэн не сказал ничего. Он ждал вместе со мной — но, в отличие от меня, должно быть, не чувствовал разлитого в воздухе напряжения.
Наконец, лицо Финна дрогнуло — на нем появилось жесткое и в то же время отстраненное выражение, черты лица заострились — а глаза остались пустыми и безжизненными.
И я испугался.
— Что?.. — мой собственный голос был больше похож на свистящее шипение.
— Сторр посылает предупреждение… — Финн внезапно зябко передернул плечами. — Кажется, я и сам это чувствую. Я пойду. Оставайтесь здесь…
Мгновение он смотрел на Лахлэна, словно взвешивал что-то — потом дернул плечом: